Колеблющиеся детективы и частные сыщики, которые берутся за дело, несмотря на чувство, что ничем хорошим оно не кончится, в жанре встречаются часто, но Кляйн доводит это первоначальное сомнение до логического предела. Как и большинство безжалостно логических тупиков, предел этот оказывается дико иррациональным. Кляйн наотрез отказывается – и неоднократно – от работы, которую ему предлагают. Для отказа у него две причины. Во-первых, Кляйн находится в такой депрессии, что не может подняться с кровати. И для депрессии есть уважительный повод – ему отрубил левую руку враг, «джентльмен с секачом», который затем с ужасом увидел, как Кляйн прижег культю на плитке и прострелил ему глаз. Сколько герой привыкает к травматической потере, столько и развивается у него депрессия.

Во-вторых, Кляйн отказывается от работы, так как в принципе не нуждается в деньгах. По дороге из той комнаты, где ему отрубили руку, он прихватил пару сотен тысяч долларов. Кляйн не только не считает это воровством, но и даже называет «глубоко моральным в библейском духе, в духе Ветхого завета: око за руку, с доплатой». Чуждость прощению и пощаде, полное хладнокровие и незатейливость, приверженность кодексу заслуженного возмездия, – такая мораль Кляйна превосходит простое желание восстановить справедливость и ясность, которое движет большинством частных детективов в литературе. Персонажи вроде Марлоу и Лью Арчера ищут в бардаке своих клиентов какой-то исторический порядок, родовой и общественный – насколько мы видим, Кляйн не способен даже вообразить такой порядок, не то что его желать.

В его случае знакомое нам сомнение брать дело, которое кажется слишком сложным, слишком простым или слишком трудоемким для предложенного вознаграждения, оборачивается откровенным и непреклонным отказом. В конце концов звонившие, Рамси и Гус – покалеченные практически так же, как и Кляйн, – вынуждены вытащить его из постели, запихнуть в машину и отвезти к человеку, который их отправил, – Борхерту. При каждом удобном случае Кляйн сообщает своим похитителям, что хочет уйти, хочет вернуться домой. А они хотят, чтобы он расследовал убийство основателя их секты и единственного начальника Борхерта – Элайна. Кляйн сообщает Борхерту, что желает вернуться домой, но тот, убедив выслушать всего пару деталей, все равно вовлекает Кляйна в дело. И тот, несмотря на все протесты, вовлекается, вмешивается. Намного позже желание Кляйна вернуться домой заменяется неоднократно озвученным желанием никогда больше не видеть этих ненормальных людей, и Павел – главный в конкурентной банде ненормальных, Павлов, – сообщает, что у Кляйна есть лишь один выход: чтобы его оставили в покое, он должен убить всех до единого членов фракции Гуса-Рамси-Борхерта. Зайдя на территорию крови и безумия, Кляйн соглашается на массовое убийство. Во второй половине романа он занят лишь уничтожением людей: эта часть «Последних дней» переполнена предложениями, которые кончаются какой-нибудь вариацией фразы «а потом он убил его секачом». От руки Кляйна гибнут почти все сектанты из фракций Борхерта и Павлов; отрубленную голову Борхерта бросают в ведро и поджигают; те немногие, кто выжил после кровавого шествия Кляйна по их мирку, оказываются за запертой дверью горящего здания и зовут на помощь. Вот тут-то строгая приверженность логике и пробирает до костей.

В ходе книги сюжет, а часто и характер диалогов превращают это невероятное продвижение персонажа в подлинное умопомрачение. Предательства – обычное дело в криминальных романах, так что на полпути «Братства увечий» Кляйн становится жертвой невероятного сюжетообразующего вероломства, которое отзывается в серии мелких предательств, перерастающих в еще более мелкие, но не менее убийственные измены уже среди второстепенных и даже третьестепенных персонажей. Как очевидно из этой структуры, повторение событий как малых, так и больших, становится основанием книги. Иногда повторы отражают друг друга, иногда противопоставляются. Если в начале книги Кляйн с удивлением видит Рамси и Гуса у себя в квартире, в конце он обнаруживает, что в ней прячется Гус; акт самовредительства, который запускает события романа, повторяется на половине книги. Этот четкий ритм событий, рифмующихся друг с другом, часто теряется за круговертью возмутительности, невероятности и брутальности, что преследуют Кляйна, пока его таскают между враждующими лагерями сектантов, но, когда нам все же напоминают о его существовании, понимание того, что в тексте есть постоянные рифмы, производит формализующий эффект. Невозможно принимать убийства и расчленения за чистую монету, ведь они практически положены на музыку.

В «Последних днях» люди говорят коротко и отрывисто. Предпочитают отделываться одним простым предложением. Эта тенденция вызывает в памяти сразу два противоположных стиля: хард-бойлд и комедию, – и комичная интонация неизбежно подрывает всякую общность с Филипом Марлоу и Майком Хаммером. Вот отрывок из диалога пьяных Рамси и Гуса с барменом:

– Рамси, – сказал Кляйн. – Поверь мне и послушай.

Рамси открыл рот, снова закрыл.

– Элайн мертв, – сказал Кляйн.

– Элайн мертв? – переспросил Рамси, поднимая голос.

– Разве это возможно? – засуетился Гус. – Как это возможно?

– Или нет, – сказал Кляйн. – Может, и нет.

– Ну, – протянул Гус. – Так мертв или нет?

– Что ты там говоришь про Элайна? – спросил бармен.

– Ничего, – ответил Кляйн.

– О боже, – Рамси покачал головой. – Господи боже.

– Элайн или мертв, или нет, – объяснил Гус бармену.

– Потише, Гус, – сказал Кляйн.

– Ну так и что? – спросил бармен. – Мертв или нет? Разница-то большая, между прочим.

Этот минималистский пинг-понг напоминает мне Хемингуэя, но гораздо больше – Сэмюэла Беккета, Гарольда Пинтера и даже Джо Ортона с Дэвидом Мэметом. Еще он как будто намеренно отсылает к братьям Маркс и болтовне водевильных и бурлескных комиков 1930-х, представленных дожившими до 1950-х Бертом Ларом и Эдом Винном, а также комедийными командами вроде Эббота и Костелло. Мы недалеки от скетчей о «Первой стороне договора» и «Кто первый?».

И слушайте: клиффхэнгеры глав исполнены великолепно. Ты как будто наблюдаешь за тем, как фокусник выдергивает из-под тарелок скатерть, не потревожив приборы на восемь человек, расставленные для официального ужина.

Эта комедия – приглушенная, но присутствующая во всей полноте, – постоянно служит противовесом для тяжести реальной темы «Последних дней», затрагивающей фанатические верования и преданность, которую требуют от последователей многие институционализированные религии. «Калеки», затянувшие сопротивляющегося Кляйна в ряды своего братства, измеряют духовный прогресс числом ампутированных фаланг, пальцев, глаз, языков и конечностей. Потеряв (изначально) лишь руку, Кляйн считается низкой, стандартной однушкой, но вызывает уважение тем, что прижег себе культю. Поначалу кажется, что самоприжигание может стать среди калек новой модой. Добытый дорогой ценой мир грозят разрушить расколы, которых всеми силами стараются избегать. Верные склонны к доблестным актам самовредительства не меньше школьниц в депрессии, а каждое новое страдание – шаг навстречу божественному абсолюту. По словам первого Павла, предводителя Павлов, он и два других отца-основателя церкви вдохновились Евангелием от Марка, 9:43, где призывают отрезать соблазняющую руку, и тут же поняли, что все делают правильно. Но Павел считал, что требованиям священного мира удовлетворяет одно-единственное увечье, тогда как остальные, Борхерт и Элайн, избрали путь, который привел Братство к нынешней оценке верности. (Элайн – самый высокочтимый, а значит, святой и главный проповедник секты, – уже не более чем тело без конечностей и безглазый, безухий, безносый, безъязыкий череп). Все кровопролитие в книге проистекает из этого изначального доктринального раскола – самые выдающиеся люди в новой религии больше всего склонны к вероломству и убийству.