— Нира, ты что, заснула? — Язи потянула ее за рукав. — Хватит мечтать, подруга! Если Сорайза увидит, что ты стоишь сложа руки, нам обоим не поздоровится.

Киннитан нагнулась над корытом, жалея о том, что нельзя утопить в горячей мыльной воде тревожные мысли.

На закате, когда Киннитан и Язи пересекали широкое пространство Гулкого Променада, Киннитан почувствовала, что за ней наблюдают. Это ощущение было внезапным и беспокойным, как вьющееся около лица назойливое насекомое. Оглянувшись, она поначалу увидела лишь идущих за ними прачек и прочий рабочий люд, возвращавшийся из крепости в свои убогие жилища. Однако в следующее мгновение внимание Киннитан привлекло какое-то движение за колоннами, на которых уже зажгли факелы. Она чувствовала, что кто-то стоит за одной из колонн; чувствовала это так ясно, словно видела незнакомца собственными глазами. Не зная, как поступить, она ускорила шаг.

— Нира, куда ты так несешься? — жалобно протянула Язи. — Я страшно устала, ноги огнем горят, мне за тобой не угнаться. Если ты так спешишь, иди одна.

Киннитан не хотела расставаться с подругой и пошла медленнее, но через несколько ярдов обернулась вновь. Теперь она отчетливо разглядела мужчину, идущего вдоль колоннады. На нее он вроде бы не смотрел, однако стоило ей обернуться, как он замешкался и замедлил шаг, словно намеревался вновь отступить в тень.

— Погляди только, какая красота! — громко воскликнула Киннитан.

Она остановилась и указала на небо, где догорали последние отблески заката. Это маленькое представление помогло ей хорошенько разглядеть преследователя. Одет он был очень скромно и внешне не отличался от простолюдинов, которых в этот час на Променаде было множество. Волосы его имели тусклый коричневый оттенок, который, как успела заметить Киннитан, был так же распространен в Иеросоле, как угольно-черный — в Ксанде. Несомненно, он избегал ее взгляда и всячески делал вид, что не обращает на Киннитан ни малейшего внимания.

— Ты о чем, о закате? — удивилась Язи. — Поражаюсь тебе, подруга, честное слово! После целого дня над корытом у тебя еще хватает сил любоваться небом.

Когда Киннитан обернулась снова, незнакомец уже исчез в толпе. Она не знала, что и думать. Посоветоваться ей было не с кем, ибо она боялась довериться даже Язи.

Когда они подошли к дверям барака, где жили прачки, навстречу им выскочил Голубь, возбужденный и радостный, как щенок. Он бросился Киннитан на шею, потом схватил ее за руку и потащил к кровати, где они спали вместе. Свободной рукой мальчик беспрестанно делал какие-то знаки, пытаясь что-то сообщить Киннитан. Киннитан уже немного обучилась языку жестов, при помощи которого Голубь объяснялся с другими немыми слугами во дворце автарка, но сейчас мальчик жестикулировал слишком оживленно и понять его было невозможно. Прачки смотрели, как он тащит Киннитан по узкому проходу между кроватями, и улыбались, вспоминая собственных сыновей и младших братьев. Некоторые, однако, бросали на Голубя сердитые взгляды — они слишком устали после трудового дня, и ребенок раздражат их своей неуемной энергией. Киннитан со вздохом подумала, что ей вновь приходится делить кров со множеством женщин. В длинном помещении — при покойном короле Иеросоля здесь были конюшни — стояло не меньше сотни кроватей, и рядом теснились такие же бараки. Здешняя атмосфера была слишком хорошо знакома Киннитан: в точности так же, как в гареме автарка, быстро завязывалась дружба, а еще быстрее возникали соперничество и ненависть. Иногда ей казалось, что ее вновь окружают жены автарка, утратившие молодость и привлекательность, переодетые в убогое тряпье. Только внешность этих потрепанных жизнью женщин отличала их от холеных обитательниц обители Уединения и богобоязненных послушниц Улья.

«Я сменила одну клетку на другую, — уныло подумала Киннитан. — И почему мужчины так боятся женщин, что вечно строят для них клетки?»

Вне всякого сомнения, нравы в Иеросоле были куда свободнее, чем в Ксисе, однако и тут действовали строгие правила, отделяющие мужчин от женщин. Даже замужние прачки не могли жить вместе со своими мужьями. Голубя допустили в барак только после вмешательства Сорайзы, и теперь он проводил здесь целые дни вместе с дюжиной ребятишек, по большей части не умевших ходить. Пока матери работали, дети оставались на попечении двух древних старух, бывших прачек. Каждое утро старухи выбирали самое теплое место в бараке и устраивались там, предаваясь воспоминаниям о давно минувшей молодости. Дети между тем были предоставлены самим себе.

— Сорайза сказала, что у нее есть для тебя работа, — сообщила мальчику Киннитан.

В первые дни она приводила его с собой в прачечную, однако хозяйка отправила его в барак, ибо Голубь «болтался без дела», а для Сорайзы это было худшим грехом, чем убийство.

— Завтра ты пойдешь со мной.

Новость, судя по всему, не особенно заинтересовала Голубя. Добравшись наконец до их кровати, он с гордостью указал на кособокую деревянную птичку, сидевшую посреди огромной кучи стружек и обрезков дерева. Киннитан не сразу поняла, что это голубок. Сияя от гордости, мальчик вытащил из стружек маленький нож, который он стащил из дома Аксамиса Дорсы.

— Ты сам сделал эту птичку? Она очень красивая, — улыбнулась Киннитан и тут же добавила, слегка нахмурив брови: — И все же тебе не стоило заниматься резьбой прямо здесь, на кровати. Сегодня нам придется спать на стружках, а это не слишком приятно.

Голубь взглянул на девушку с такой обидой, что она поспешно нагнулась, взяла в руки деревянного голубя и стала его рассматривать. Перевернув птичку, Киннитан увидела, что Голубь вырезал ее имя, правда, с ошибками: внизу красовалась надпись «Кинатан», сделанная ксисскими буквами. Ее охватил приступ жгучей нежности к мальчику. Впрочем, к этому чувству примешивался страх — вдруг кто-нибудь увидит ее настоящее имя, хотя и в искаженном варианте. Среди обитательниц барака не только Язи владела ксисским, некоторые женщины умели читать на этом языке. А Киннитан уже поняла, что назойливое женское любопытство может навлечь на нее множество неприятностей.

— Очень, очень красивая птичка, — тихо повторила Киннитан. — Но ты должен помнить, что мое имя — Нира. То, другое, лучше выбросить из головы. А тебя зовут Нонем.

На этот раз во взгляде мальчика мелькнула не столько обида, сколько сожаление по поводу собственного промаха.

— Не переживай, — прошептала Киннитан, обнимая его. — Сейчас мы все исправим. Дай-ка мне нож.

Она поцеловала его в макушку, ощутив едва уловимый запах мальчишеских волос, и огляделась по сторонам. Несколько женщин внимательно наблюдали за ней. Киннитан показала им подарок Голубя, затем взяла птичку и направилась в уборную, расположенную в дальнем конце комнаты. Там она устроилась в одной из маленьких кабинок, чрезвычайно напоминавших лошадиные стойла — каковыми они, без сомнений, и были прежде. Убедившись, что ее никто не видит, Киннитан торопливо соскребла ножом корявые детские буквы с деревянной фигурки.

На обратном пути она остановилась, чтобы одолжить у одной из прачек зеркальце. За него Киннитан дала круглый комок мыла, который слепила из крошечных обмылков, остававшихся в прачечной. Зеркальце размером с ладонь было вставлено в покрытую многочисленными зазубринами рамку из черепашьего панциря.