— Нузакаев… А этот? И этот Нузакаев… Братья, наверно. Наркоту и фальшивые доллары возили. — Лёва поднял глаза на сержанта. — Ты не жалей, парень. Это как тараканы на кухне. Хлопнул их и забыл.

— Мне их и не жалко, — ответил сержант. — Мне своих пацанов жалко. Лучше б им этого не видеть.

Лёва потупился, зачем-то сказал сержанту:

— Вчера наши мужики из разведроты в капкан попали. У меня там друг служил, Серега Кондратов, землячок. На растяжке подорвался. Не знаю, выживет ли?

Лёва поставил автомат на предохранитель, закинул его на плечо и пошел обратно в караулку.

* * *

После взрыва Сергей несколько раз приходил в сознание. Он слышал чью-то ругань: «Успели, гады, фугас поставить. Чего ж так отбомбили? Надо было «Градом» выжечь!»; слышал чей-то стон, похожий на плач, этот стон будто скрябал по сердцу; слышал отдаляющуюся стрельбу из автоматов, наверное, кто-то, отстреливаясь, уходил от погони. Позднее он разобрал голос командира своего отряда; командир где-то поблизости кричал с настойчивой хрипотой, вероятно по рации: «Вертушку! Срочно! У нас тяжелораненые! Кровью истекают!»

Еще один раз Сергея Кондратова пробудил лютый ветер и шум. Это был необычный ветер — лопасти вертолета гнали низкие потоки воздуха под мощный гул работающих моторов. Несколько солдат несли Сергея на плащ-палатке к открытому вертолетному люку. Он не слышал голосов, которые раздавались вокруг. Из-за свистящего ветра и рева моторов этих голосов нельзя было разобрать, и только по губам можно было понять некоторые слова, которые говорили окружающие.

Ему вспомнилась в эту минуту учительница биологии, она к тому же преподавала и зоологию, и анатомию. Он всё допытывался у нее: что заставляет двигаться сердце? почему вдруг оно начинает стучать? почему оно может стучать так долго? какая сила вдруг, всего в один миг, останавливает его? Учительница так и не смогла ответить на его вопросы, может быть, поэтому он ее не признавал и недолюбливал и поэтому схулиганил, заперев ее однажды в лаборантской.

Вдруг Сергею стало очень страшно: а если уже близок, уже совсем рядом этот миг, когда остановится и его сердце? Навсегда. Всего — один миг: сердце как будто забудет сделать очередной необходимый толчок, пропустит нечаянно удар, а потом уже не сможет догнать и сделать другого удара и остановится навсегда. «Ничего… — унял свой страх Сергей утешительной мыслью: — Ничего… Если не выживу, государство обязано назначить за меня пенсию. Марина с Ленкой хоть с голоду не умрут. Не зря, значит, ехал сюда, не зря воевал…» Потом к нему и вовсе пришло радостное ощущение — ведь кругом него находились люди, его товарищи, такие же, как он, солдаты, и хотя он не понимал и не мог слышать их голосов, он чувствовал, что солдаты заботятся о нем, говорят: «Потерпи, браток», — значит, они ему братья и он им брат, и тогда уж ничего не страшно…

Вскоре шум двигателей вертолета и холодный ветер от лопастей, недавно разбудившие сознание Сергея, усилились, но этого он уже совсем не слышал и не чувствовал.

Весна до Никольска добралась нынче поздно. Март уже перевалил за свою середину, а повсюду еще лежал снег, почти не тронутый потайкой; дворники еще и не пробовали отдолбить лед с тротуаров; никто не переменил зимних пальто, тулупов и шуб на «демисезон», а детишки по-прежнему катались с ледяных горок. Но ко всему происходящему стало чаще приглядываться солнце. Стало быть, весна неминуемо наступала.

На днях Марине позвонила Любаша. Она рассказала, что скоро, опять в апреле, поедет к Черному морю, в тот же санаторий, и приглашала Марину с собой:

— Помнишь, как здоровски отдохнули? Чё смеешься? Разве не здоровски? — шумела телефонная трубка. — Поехали со мной!

— Два раза в одно море не войдешь, — ответила с грустной усмешкой Марина.

После разговора с Любашей она долго сидела изумленная: неужели прошел год? Так мало — всего-то год. И так много — целый год! За этот год она прожила словно бы особенную, отдельную от других лет, жизнь. Как на счастливом карнавале. Как в страшном сне.

О прошлом Марина не жалела и ни в чем не раскаивалась. Ей было бы уже пусто без этого прошлого. Романа Каретникова она вспоминала все реже, и если раньше — с обидой, даже с гневом отторжения: он поломал жизнь, то теперь с теплым, немного жалостливым чувством — он в чем-то несчастный человек… Она считала, что любовью к Роману переболела, будто скарлатиной или каким-нибудь коклюшем. Такой болезнью заражаются и перебаливают многие и наперед получают иммунитет к подобным инфекциям. «Где вы сейчас, дорогой Роман Василич?» — с улыбкой на устах спрашивала Марина и в ответ себе пожимала плечами.

Но не о Романе Каретникове тревожилось сердце. В Никольск из кровоточащей Чечни возвращались покалеченные военнослужащие, приходили с грифом «груз 200» убиенные контрактники на затянувшейся спецоперации. Теперь Марина уже по привычке спешила с работы домой, чтобы не пропустить на всех телевизионных каналах новостийные передачи, в которых — непременные репортажи из Чечни, съемки в госпиталях, интервью с военными. Там, где-то среди людей в камуфляже, находился Сергей. Вдруг покажут, вдруг что-то сообщат про солдат из Никольска.

Из Чечни Сергей не писал, только к Новому году прислал поздравительную открытку и денежный перевод. За такое молчание Марина его не осуждала, не смела осуждать. А увидев однажды Татьяну, случайно, издали, из окна своей конторы, она уж было кинулась за ней на улицу, разузнать: пишет ли ей Сергей, — но подавила порыв, натолкнувшись в душе на знобкое чувство ревности.

— Мам! Ты где так долго ходишь? Я тебя жду, жду! — накинулась на Марину взъерошенная и зареванная Ленка. В руке она держала исписанный листок бумаги. Без труда угадывалось — письмо.

В какой-то момент у Марины потемнело в глазах: слезы и суматошный, издерганный вид дочери обескуражили ее, обессилили и унесли в короткое бессознательное затменье. Марина пошатнулась, вздрогнула, и больше по губам дочки, чем собственным слухом, разобрала слова:

— Папа раненый! Он в госпитале!

— Живой? — сипло спросила Марина.

— Живой. Сам пишет!

— Чего ж ты ревешь тогда? — выкрикнула Марина. — Перепугала меня всю!

— Жалко! Папку жалко. Ему две операции делали. Осколки доставали. Еще, говорит, один осколок остался.

Письмо Сергея из госпиталя из Ростова-на-Дону было адресовано дочери — на конверте значилось: «Кондратовой Елене». Лишь в конце письма краткая строчка посвящалась Марине: «Маме передавай привет». Увидев эти три слова, написанные знакомым почерком, Марина незаметно от дочери сглотнула слезы в горле. «Господи, хоть живой…»

В тот же вечер Ленка села писать ответ отцу, уединившись в своей комнате. Она вырвала из чистой тетрадки срединный двойной лист и выбрала ручку, которая писала чисто, без жирных подтеков пасты.

Как ни старалась выписать буквы пошире, покруглее, письмо у Ленки выходило коротким, едва переползло на вторую страницу. Писать про школу ей не хотелось: за текущую учебную четверть выходила тьма «троек». Рассказ про погоду (такие пишут друг другу все взрослые) уместился в пару предложений. «Полка, которую ты починил, висит теперь крепко», — написала Ленка и опять стала грызть ручку, придумывая, чего бы насочинять.