Прокоп Иванович хватанул второй стакан вина. Этот стакан, видать, оказался не столь сладким — пришлось закусывать коркой черного хлеба. Прокоп Иванович притих, жуя хлеб, отстраненно глядя перед собой.

Роман тем временем открыл папку, остановил взгляд на последней странице, на машинописных строках, отпечатанных через истертую ленту.

«…Братоубийственная гражданская война в России зиждилась на вере. Кто вознес меч над головой брата? Не деньги и даже не голод — вера! Немцы тысячами погибали не только от праведных пуль на русской земле — от лютых морозов под Москвой и Сталинградом. Что гнало их на эту бесславную кончину в непокорную чужую страну? Вера, ставшая изуверским фанатизмом и трагедией для всего мира.

Любая, самая точная наука погибает без веры. Даже освоение «безбожного» космоса материалистами не имело бы смысла, если бы исследователи не верили, что встретят там, в безмерных провалах галактики, существ, себе подобных либо иные формы жизни.

Отсутствие или наличие Творца также воспринимается исключительно на веру. Вера в Творца — это своеобразный метод познания и себя, и мира. Это основа и точка отсчета. Всё последующее берет на себя религия, которая и оформляет веру, дает ей границы, обряды, атрибутику.

Любовь, — любовь человека не просто к человеку противоположного пола, но и любовь к миру, к жизни вообще — есть тоже первоначало, исток и точка отсчета своеобразного познания мира и себя.

Если мудрые мужи способны, вероятно, по волеизъявлению Творца, создать постулаты религии и каноны церкви, то закон сохранения любви всякий способен открыть сам, имея в душе и любовь и веру.

Человек, впервые перекрестившийся или воздевший к небу руки — даже тайно и незримо, — становится причастившимся к религиозной вере. Человек, испытывающий любовь и молвящий слова любви — даже тайно и беззвучно, — начинает жить по закону сохранения любви».

Продолжения у рукописи не было. Роман закрыл папку, повернулся к Прокопу Ивановичу, который неподвижно сидел за столом, подпирая лицо кулаками. Борода у него торчала во все стороны. Вида он был очень пьяного. Еще сильнее, пугающе, проступили малиновые пятна аллергии на лице и открытом безволосом черепе.

— Я приезжал проститься с вами, — сказал Роман. — Я сейчас улетаю в Германию.

— Как? — встрепенулся Прокоп Иванович и поднялся с табуретки. Он заговорил испуганно, непоследовательно, съедая некоторые звуки. — Этого не может быть. Почему же? Роман Василич, вы же говорили, что издательство оживет, что… — Он задрожал, казалось, из глаз его вот-вот брызнут слезы: — Умоляю вас. Небольшой аванс. Хоть сколько-нибудь! Я клянусь, — он потыкал себе в грудь пальцем. — Клянусь, я отработаю. Я отработаю всё до копейки. Вы же знаете, как я умею работать! Не бросайте старика. — У него тряслись толстые руки, тряслись фиолетовые губы. В спутанных нитях седой бороды застряла крошка черного хлеба.

* * *

Проворная машина Романа Каретникова проскочила по эстакаде над Кольцевой дорогой, пошла в скоростном потоке по шоссе в Шереметьево.

Повсюду вдоль трассы, раздирая пестротой хмурый и низкий свод неба, навязывалась с огромных щитов реклама. Цветущие красотки с кремами и жвачками, белозубые мужланы с дезодорантами и шоколадным печеньем выглядели совершенно лживыми и оскорбляли загородный пейзаж. Реклама разъедала пространство, старалась отнять у природы, у поздней осени всякое очарование, тишину и задумчивость. Тишина, задумчивость и призрачное очарование, казалось, сбереглись только там, за километры от трассы, где в отдалении на холме промелькнуло малое низкое селеньице, в котором, наверное, сохранилась и первородная жизнь…

Роман обернулся назад, ему хотелось взглянуть на Москву, на родную отдаляющуюся Москву. Может быть, что-нибудь еще видно, высотные дома? Нет, уже далеко отъехали. Ничего за спиной не видать, кроме обратной дороги, утекающей с необычной, незнакомой грустью… «Что за глупости! Я сюда вернусь! — стал сопротивляться Роман, когда прихлынула блажь, будто уезжает из России навсегда. — Скоро вернусь! Здесь всё наладится. Обязательно наладится!»

Впереди, на краю дороги, мелькнула стройненькая фигурка — девушка с белыми распущенными волосами, в красной куртке и светло-голубых джинсах. Она курила и, казалось, пристрелочно взглядывала на проходящие машины. Не голосуя рукой, она вместе с тем напрашивалась на глаза и своей яркой одёжкой, и своей сигаретой, и своей близостью к трассе.

— Может быть, подвезти ее до аэропорта? — неуверенно спросил Роман у Олега.

— Это дорожная проститутка. Она стоит тридцать долларов, — ответил он, не сбавляя скорости.

— Как жаль, — шепнул для себя Роман, оборачиваясь на худенькую девушку на обочине.

Гигантский стеклянный прямоугольник аэровокзала отражал сумрачное небо на своих позеркаленных затемненных окнах. В отражении серые облака выглядели интереснее и белее, чем в небе.

— Приехали, — приободрившись, сказал Роман. Выбрался из машины, разминаясь, приподнял руки, потянулся. — Ты что, Олег, такой унылый? Чего загрустил? — спросил он у водителя, который доставал из багажника сумку.

— Так… — уклончиво и не глядя в глаза ответил Олег. — Вы уезжаете. Мне придется новую работу искать. Это сейчас нелегко. У меня жена беременна.

— Зачем искать? Я уже предупредил Марка. Ты будешь работать водителем у него, с той же зарплатой.

— Я у него водителем работать не хочу.

— Почему? — удивился Роман.

— Он еврей, — негромко ответил Олег.

Роман хотел было разгневанно выкрикнуть: «При чем тут это? Мой сын тоже еврей! Что это значит?» Но сдержал себя, стыдливо и печально опустил глаза. Бедная страна! О чем они здесь смолоду думают? Кто с малых лет замусорил им мозги? Здесь так голо, нище, продажно. Здесь столько страданий. Здесь столько надо переворотить… А они — о чем? О чем? Неужели это никогда не кончится? Неужели Россия так и останется на краю цивилизации? Второсортной маргинальной державой?

— Прощайте, Олег. Помогать не надо. Сумка у меня не тяжелая. — Роман повесил на плечо дорожную сумку и направился к автоматическим стеклянным дверям аэропорта.

Через пару часов боинг рейсом на Гамбург, набрав разбег, оторвался от бетонной твердыни взлетной полосы и стремительно пошел в высоту. Внизу в иллюминаторе простерлась в серой дымке осенняя блеклая земля. Самолет делал крен, выправлял курс на запад, в Европу. Земля с тускло-зеленоватыми смешанными лесами, с коричневыми заплатами пашни, с извивами рек и серыми блюдцами озер, всё быстрей отдалялась. Вскоре бестелесное дымящееся одеяло облаков и вовсе вобрало в себя толстую железную птицу. За стеклом иллюминаторов плыл белый облачный туман. Самолет рвался всё выше, выше. Наконец на крыло упали солнечные лучи — косые, красно-желтые. Под брюхом боинга раскинулся бескрайний ярко-белый океан облаков. Серый покров туч, который заслонял от земли солнце, с изнанки, со стороны вселенной, был вечно бел, искрист от лучей солнца. Правда, сейчас наступал вечер, солнечный свет был не столь ярок. Но самолет догонял день, отсчитывая километры взятого курса на запад.