из-за спины – кольцами вперед, как положено, держала наготове, какая же умница… Ольга отхватила скотч и, передвинув колено так, чтобы прижать обе ноги, принялась обматывать лодыжки, морщась от запаха носков.

Готово. Ольга медленно выпрямилась, по-прежнему стоя на коленях. Осознала, что на полу ее кухни лежит связанным больной старик, на которого она напала посреди мирного разговора.

– А почему ты чугунную не захотела? – спросила Полинка из-за спины. – Ну, сковородку.

– Чугунной можно убить, – ответила Ольга. Ее затрясло. Не зная, что делать, она привычным движением проверила дяде Юре пульс – нормальный… На лбу красное пятно – след от удара и, наверное, ожог, но не серьезный, первой степени… Ольга убрала руку – и дядя Юра открыл глаза. Она машинально посмотрела на зрачки – все в порядке. Бледные, как свинина, губы искривились в сумасшедшей ухмылке.

– Я тебя узнал, – сказал он. – Думала, притворишься своей матерью, и я не догадаюсь? Думала, я совсем из ума выжил, все забыл? Не-ет, я тебя узнал… – и он засмеялся, заблеял сквозь хныканье: – И чего вы все лезете ко мне? Других игр нет? – Он помолчал, облизывая губы, и вдруг его брови чуть сошлись, усмешка исчезла. Перед Ольгой проступило озабоченное лицо абсолютно здравого человека, попавшего в мелкую неприятность, и она похолодела. – Ну, хватит, – строго сказал дядя Юра. – Развяжи меня.

– Заткнись, – бросила Ольга и поднялась с начинающих неметь колен. Уселась на табурет, благонравно сложив руки перед собой. Нахмурилась, пытаясь понять, как она, – так тщательно выстроившая нормальную жизнь, так истово замаливавшая грехи, – оказалась загнана в угол. Она так яростно выпалывала из души любые ростки, напоминающие о той, старой Ольге, вычищала из памяти любые намеки на забытую историю – и вдруг оказалась в самом ее центре. И никто не поможет – потому что помочь могут только те, кто способен получить Послание, но Янка заперта. Она сказала – ты не поверишь, но Ольга поверила, сразу и без сомнений, потому что под окном лежали собаки, а на полу – ударенный дядя Юра, и, значит, взрослых, в которых они превратились, взрослых, которых нельзя запереть и не пускать, больше не было. Янка не выйдет. А Филька давно уже не в счет…

Дядя Юра, выжидательно наблюдавший за ней, пошевелился.

– Ну, хватит дурака валять, – произнес он все тем же пугающе нормальным голосом. – Отпусти меня немедленно. Тебе же лучше будет…

(– …А ну стоять! Я кому сказал, стоять! Вам же лучше будет!

Ольга начинает хихикать. Дыхание сбивается, ноги становятся чужими; дурацкий смех душит ее. Широкая Филькина спина скрывается за углом, и мгновение спустя Янка тоже исчезает из виду. Но Ольга, преданная собственным смехом, уже не может бежать. Она хохочет, сгибаясь и хватаясь за бок. Угол, за которым скрылись Филька и Янка, приближается слишком медленно. Она больше не может. Она попалась. Она продирается сквозь воздух, загустевший от отчаяния, и смеется.

– Я кому сказал?! – слышит она крик за спиной. – Тебе же лучше будет!..)

– Тебе же лучше будет, – с напором повторил дядя Юра. Ольга расхохоталась, откинув голову; поймала на себе взгляд дочери – и смех оборвался. Восторженный, хищный, кусачий взгляд. Дядя Юра засопел и принялся вертеть запястьями.

– Пожалеешь… – пробормотал он.

– Уже жалею, – буркнула Ольга. – Не надо было к нам лезть…

– Чего он вообще приперся?! – шепотом воскликнула Полинка.

Ольга покачала головой. Горло свело спазмом.

– Боже… мама… – пробормотала она и уткнулась лицом в ладони.

…В один из осенних дней, когда туман оставляет в носоглотке горьковатую пленку с лекарственным привкусом и от промозглого холода не помогает даже колючий свитер с высоким горлом, Ольга приходит домой с художки и застает маму плачущей над коробкой макарон. Впервые с тех пор, как они перестали ходить на Коги, Ольге становится по-настоящему страшно. Мама часто всхлипывает по ночам, когда думает, что ее не слышно. Из-за работы, денег, проверок инспектора из детской комнаты милиции… Раньше она была не такая. Это из-за жениха, этого козла, который взял и исчез почти четыре года назад, в то самое лето. Мама ничего не говорила – но Ольга видела, что в ней что-то сломалось. Как будто разбился грифель в карандаше – его можно поточить, и будет казаться, что все в порядке, но стоит чуть надавить – и обломок стержня вывалится, выворачивая за собой тонкие розоватые щепки…

Но открыто мама не плакала очень давно. И когда этот дурацкий жених исчез – не плакала. Единственный раз Ольга видела ее слезы, когда исчезла баба Нина. Она сама тогда ревела как маленькая…

Мама вздрагивает плечами, сгорбившись над серой с красными надписями картонной коробкой. Тушь черными ручейками течет по щекам, и Ольга понимает, что ход жизни сломан навсегда. Она хватает маму за безвольно лежащие на столе руки, стискивает их, обмирая от того, какие они холодные и влажные, мертвенно-мягкие, – как две снулые рыбины. Неведомая беда так огромна, что заполняет голову, как туман – город О. Потом Ольга чувствует слабое пожатие. Мама криво улыбается, отнимает руки, и Ольга быстро тыкается лбом в ее плечо.

– Ставь кастрюлю, – говорит мама и вытирает нефтяные дорожки со щек. – Будем коммерческие макароны варить. – Она вскрывает коробку и заглядывает в ее гремящее нутро. – На вид как обычные, разве что подлиннее, – хмыкает она, и Ольга спохватывается:

– Коммерческие? Они же дорогие очень…

– А по талонам все еще с утра разобрали, – пожимает плечами мама. – Ну, хоть попробуем.

Она принимает веселый, почти лихой вид, но глаза у нее красные, а щеки – грязно-серые от размазанной туши, и Ольге хочется заплакать. Она представляет, как после смены мама обходит пустые магазины, добирается даже до универсама рядом с институтом, но так и не находит макарон. В маминой сумке лежит розовый листок талонов на сентябрь; из-за вырезанных квадратиков он похож на выкройку замысловатой коробки, но не использован даже на две трети. Через несколько дней оставшиеся талоны превратятся в бумагу, а проклятых макарон все нет. И совсем не обязательно их покупать, дома есть пшенка и рис. Но маме нужны, очень нужны эти несчастные макароны, и, дойдя до отчаяния, она решается потянуть на себя железную, в пятнах сварки дверь под неприметной вывеской «Коммерческий магазин». Между коробками с длинными тепличными огурцами и мешками с рисом, покрытыми японскими иероглифами, она пробирается к витрине, и ее нежно охватывает розовый запах жвачки. Под стеклом прилавка блестящие сникерсы и натсы перемигиваются с новенькими чистыми кассетами, брикетами растворимой корейской лапши и неоновыми резинками для волос. Но ей нужны только макароны…