Еще в 1742-м, в год коронации Елизаветы Петровны, в Москве, на берегу сонной Яузы, отстроили Оперный дом: деревянный, обширный. Представления в том доме подгадывались к приездам двора в Москву.

Однако уже через тридцать лет Оперный дом стал ветшать, пока не обветшал вовсе. С одного боку так даже слегка и разрушился! Деревянный дворец на берегу Яузы передали Воспитательному дому. Для ученических спектаклей.

А уже в году 1780-м англичанин Меддокс выстроил на Большой Петровской улице, близ Кузнецкого мосту, новое здание Оперного дома.

В том новом Оперном доме имелось 110 лож, высота его составляла 8 метров, длина — 32 метра, и ширина была немалой. Зал освещался не одними лишь сальными, но и восковыми свечами. Вмещал дом до восьми сот народу. Сцена была глубокой: одиннадцать саженей от авансцены до горизонта. Хорошо, просторно!

Однако Михайлу Матвеича Соколовского все это тешило теперь мало.

Здесь, на Москве, Михайла Матвеич доживал.

В оркестре более не играл, приходя на репетиции, сидел бездвижно, давясь глотал слезы.

В Оперный дом, а по-нынешнему в театр Меддокса — что на репетиции, что на оперные спектакли — его ныне пускали неохотно. Было неясно, что он вообще за птица: бывший гениус скрипки или шарлатанишко музыкальный?

Михайло Матвеич страдал. И более всего от неслыханного, но к нему словно бы отношения не имеющего успеха собственной оперы: славного «Мельника».

Успех возгремел сразу. Правда по временам вопли восторгов вкруг «Мельника» стихали и летали куда как низко: как глуповатая вечерняя птица со всклокоченными перьями, над припорошенными снегом полями.

Еще когда сочинитель Аблесимов только сообщил про замысел «Мельника», Михайло Матвеевич понял: одному не сдюжить. Партии расписать на голоса или скрипичную каденцию вставить, то же самое — сладкую мелодию вывести: это он сумел бы. А вот прошнуровать всю партитуру, приторочить одну часть к другой, провести кой-какие мотивчики чрез всю оперу — нет, не по силам! И хотя сюжет оперы был для музыкальных прибавок весьма удобен (хитрый мельник, на ходу напевая, слушает пенье других и, желая создать некую российскую идиллию, примиряет родителей жениха и невесты, устраивая счастье двух любящих сердец) — попервоначалу Аблесимову было отказано.

Правда, чуть поздней все ж таки сговорились.

Опера была написана дерзко и просто: в оперской книге Александр Онисимович Аблесимов указал места действия, сами за себя говорящие, даже поющие: село Хлебородово, деревня Добрый Пожин. Кроме того, указаны им были слова и жесты весьма характерные и персонажам соответствующие. Аблесимов был некогда депутат, состоял в повсеместно известной Комиссии по составлению «Нового уложения». Про жизнь деревенскую знал многое: пахотные солдаты, черносошные хрестьяне, однодворцы — все они были у него как на ладони. Песенки простонародные, вкруг тех хрестьян витавшие, Аблесимов также знал превосходно. Ну а Михайло Матвеич те песенки, Аблесимовым доставленные, взял да и к сцене приспособил, взял да и аранжировал!

Вышло складно, весело. Без особых затей, но гладко. Так премьера (с одними песенками да малыми ариями, безо всяких увертюр и прочих европских ухищрений) и прошла.

Успех был велик. Но кое-кто и плевался.

Аблесимов первый заговорил про то, что оперу следует переделать: сообщить ей связность, дать настоящее музыкальное построение и развитие.

«Построение… Да где ж его взять, коли и нотная грамота с трудом далася?..»

Михайло Матвеич Соколовский прибыл в Москву из Малороссии. Сперва над здешней музыкой подсмеивался. А от московских речей так прямо кувыркался со смеху: цево, целовек, взъерепеню, припопоню... Позже, однако, речь подмосковных крестьян, до Москвы время от времени доносимую, полюбил. Почувствовал в ней особые нотки. Полюбил и песни московские. Вспоминал, конечно, и свои, малороссийские. Те и другие как-то срослись. И тогда стал он московские и малороссийские песенки на скрипице наигрывать. С прелюбопытными собственными вариациями! То у него курица меж струн квохтала, то арба скрыпела певуче, то вода под мельничным колесом вызванивала.

Сие — приметили. Удалось в Меддоксовом театре пристроиться.

Сам Меддокс любил устойчивость мнений и рассудительность. Даром что в юности был канатный плясун, ходил с балансиром и иные штуки на площадях выделывал. Казалось, от сего канатного плясунства должен стать англичанин «неровным», взбалмошным. Ан нет. Рассудительностью своей и бережливостью смог театр на ноги поставить! Еще и столковался с князем Урусовым: подобрали состав, стали ставить комические оперы, драматические спектакли.

Тут-то Михайло Матвеич со своими малороссийскими наигрышами и пригодился.

«Мельник» и князю Урусову, и канатному плясуну Меддоксу на прогоне перед премьерой понравился страшно. Песни-то в «Мельнике» на любой вкус: и плясовые, и протяжные, и песни-частушки, и девичьи, и шуточные...

Успех премьеры воодушевил Меддокса и Урусова еще сильней. Но когда Аблесимов заговорил про переделки — англичанин Меддокс воспротивился. А вот князь Урусов — побывавший в европах, послушавший круто заверченную музыку, — тот стоял за переделки.

Прошло четыре года. Аблесимов помер, «Мельника» ставили, как он и был сочинен. Успех оперы стал гаснуть. Тут вдруг Михайло Егорович Меддокс — шпильман, канатный плясун — взял сторону Урусова. Сообщил князю таинственно:

— Государыне Екатерине было послание. И не одно. Жаловались на успех «Мельника». Было ей писано: «Опера сия оскорбляет вкус человека высшего света, а ее успех у черни вызывает негодование». Еще уведомили государыню: наш «Мельник» — всего только копия с Руссова «Деревенского колдуна». Так теперь государыня в раздумье — допускать «Мельника» в Петербург, на сцену императорских театров, нет ли?

Михайле Матвеичу также было известно.

Незадолго перед Меддоксовым сообщением таинственным был он секретно зван (брал отпуск по семейным обстоятельствам) в Петербург. Думали ведь представить «Мельника» на императорской сцене! Для осуществления постановки его и приглашали. В столице был он осыпан милостивыми словами сановников. Едва-едва до самой государыни императрицы не допустили. Впрочем, в последний миг все сорвалось, решили при постановке без Соколовского обойтись. Пришлось с тощей пачечкой ассигнаций и почти что не солоно хлебавши на Москву ворочаться.

Что «Мельник» требовал переработки серьезной — указывали справедливо. Перепиши, переделай, добавь форсу и петербургских (подобных европейским) штучек — цены опере не будет! Да как исправить, коли уменья нет?

Тут как раз Евстигней Ипатыч Фомин на Москве и объявился.

Вместе пировали, вместе пели русские песни. Михайло Матвеич веселился, стучал глиняной кружкой по столу, поминал крутым словом Литву и Украйну, читал по складам древний указ про те земли, из какой-то книжицы вместе с листом выдранный. Фомин тихо сумерничал.