– Я вижу своего отца и свою мать, – произнесла она тихо, но все услышали.

Наттфари и Бергтор опустили ее, но тут же подняли вновь.

– Вижу всех моих умерших родичей.

Наконец, Ефанду подняли в третий раз, и она сказала:

– Вижу своего господина! Он зовет меня! Ведите же меня к нему!

После этого Наттфари и Бергтор повели ее по ступеням наверх, к драккару, где их уже поджидали Адальмунд, Викар, Йоар, Фроди и та могучая старуха с двумя прислуживавшими ей девушками. Взойдя на корабль, Ефанда сняла браслеты с обеих рук, и старуха тут же забрала их. Затем Ефанада сняла браслеты с ног и отдала их девушкам. Передавая из рук в руки, ей поднесли рог, наполненный вином. Медленно, с трудом глотая, проливая вино на рубаху, словно забрызгивая ее кровью, Ефанда выпила и выпустила рог из рук.

Теперь ей оставалось только зайти в шатер, но она медлила. Ефанда обернулась и посмотрела с высоты холма на столпившихся вокруг людей. Ансгар понял, что ей страшно. Она должна была взойти на костер со своим мужем, но, кажется, только теперь поняла – поняла окончательно, всем естеством, всей душой, – что это конец, что ей больше не бывать в Мидгарде, не чувствовать, не страдать, не желать, не наслаждаться. Ей больше не встретить весну, не пройтись по молодой траве, не вкусить плодов нового урожая, не увидеть, как растет ее сын. И теперь Ефанда смотрела на окружающих, словно ища спасения, отчаянно надеясь увидеть хоть кого-нибудь, кто остановит все это, кто скажет ей, что умирать не нужно. Но все молчали. И тут старуха схватила ее сзади за волосы, заломила одну руку и так заволокла в шатер. Растерявшаяся Ефанда не сопротивлялась. Вслед за ними зашли все шесть ярлов, бывшие наверху.

– Мама! – раздался громкий детский крик. Это был маленький Ингвар, которого держал на руках Асмунд. – Мама!

Тогда Ансгар услышал грохот, который стал все громче разноситься над собравшимися, заглушая детский плач. Он огляделся – это пришедшие на погребение своего вождя воины принялись стучать оружием по щитам. Ансгар вынул из ножен свой Домарбранд, перекинул со спины щит и тоже начал стучать. Он бил в щит в такт со всеми, постепенно ускоряясь. Грохот нарастал, промежутки между ударами становились все меньше, не давая услышать, что же происходит там, на верху холма, в драккаре, в шатре. Но даже через этот грохот Ансгар вдруг услышал короткий пронзительный женский крик. Он перестал стучать. Постепенно остановились и другие. Тогда из шатра вышла старуха – ее руки были в крови. Вслед за ней вышли ярлы. Глядя на них, собравшиеся подняли оружие и закричали, и крик этот сливался в один ужасающий рев тысячеголового исполина. Ансгар тоже поднял свой меч и потрясал им, но не кричал, ибо крик застревал у него где-то в горле.

Тем временем, под гул и рев толпы ярлы, а за ними старуха с прислужницами, спустились вниз. Близился момент, ради которого все и затевалось. С четырех сторон холма уже стояли воины с факелами, готовые передать их тем из ярлов, кому выпала честь отправить конунга в Вальхаллу. Фроди, Адальмунд, Бергтор и Йоар уже готовы были принять в свои руки огонь. Но тут раздался крик:

– Стойте!

По толпе прошел недоуменный гул. Ярлы озадаченно переглядывались, не понимая, что происходит.

– Стойте! – снова раздался громкий твердый голос. Из рядов воинов выступил человек и размеренным неспешным шагом двинулся к ярлам. Высокую фигуру покрывала волчья шкура, голова была неприкрыта, и поднявшийся ветер вздыбил серые волосы. В руке человек нес какой-то мешок.

– Провалиться мне к дворфам, это же Хельги! – промолвил Агнар. Услышав слова старшего брата, Ансгар, в первые мгновения отказывавшийся верить своим глазам, убедился, что они его не обманывают. Это и вправду был Хельги. В каждом его движении чувствовалась внутренняя сила, уверенность и даже надменность. Он явно что-то задумал, и Ансгару было от этого не по себе. Впрочем, не ему одному.

– Хельги! Хельги! Хельги! – пошла волна удивленных возгласов среди собравшихся. Простые воины в большинстве своем были ему рады и потому улыбались и весело переглядывались. Ярлы же были рады далеко не все. Не дожидаясь, когда Хельги подойдет к четырем ярлам, которые должны были возжечь погребальный костер, наперерез ему ринулся Крук.

– Почто явился, изгнанник? – закричал он еще издалека. – Что забыл ты здесь?!

– Конунг не изгонял меня, – заговорил Хельги, не столько отвечая Круку, сколько обращаясь ко всему воинству, – он лишь велел мне не возвращаться без головы Модольфа. И вот она здесь.

Хельги запустил руку в мешок и действительно вытащил оттуда за волосы чью-то отрубленную голову. Он повернулся во все четыре стороны, давая всем возможность увидеть ее. Ансгар прежде не видел Модольфа и теперь со смесью любопытства и отвращения смотрел в его мертвое лицо. Глаза вытаращены от ужаса, рот раскрыт в немом крике, густая светлая борода свалялась от застывшей в ней крови.

– Я исполнил волю моего конунга! – прокричал Хельги, и войско в один слитный громоподобный крик возгласило ему славу. Все еще держа голову Модольфа над собой, Хельги стал подниматься наверх, к драккару.

– Ты куда? Слезай! – заорал Крук, но Хельги не обратил на него никакого внимания. Добравшись до вершины, он снова обратился к войску:

– Я нашел и покарал изменника и предателя! Я отрубил ему голову, как велел мне мой конунг, и принес ее сюда, дабы он мог насладиться местью. Тело Модольфа я оставил непогребенным – пусть Нидхёгг[86] пожирает его плоть, пусть Сколь[87] глодает его кости! Голову же его пусть конунг возьмет с собой в дом золотых щитов[88]. Там Модольф будет смотреть, как славные эйнхерии сражаются друг с другом, но не сможет взять в руки ни меча, ни копья. Он будет видеть, как, вернувшись к столу, они станут пить мед и есть мясо Сехримнира, но сам не сможет ни промочить горла, ни почувствовать вкуса пищи. Он будет глядеть на нежных и ярых валькирий, но никогда не прикоснется к ним. Такова кара преступившему клятву!

Сказав так, Хельги бросил голову на дно драккара и воздел руки к небу. В ответ воинство вновь возгласило ему славу. Тогда он бросил сверху вниз победоносный и в то же время гневный взгляд на ярлов, после чего вновь заговорил:

– Всегда верой и правдой служил я нашему конунгу, во многие походы ходил, многих врагов его убил. И даже когда он гневался на меня, не переставал служить ему. Ибо никогда не забывал, что он сделал для меня и что он сделал для всех вас. Увы! Не так среди иных из тех, кто обязан ему! Ведомо мне, что по смерти его нашлись такие, кто не о деле нашего конунга думал – нашем общем деле! – а только о своей шкуре! О том, как пожирней кусок ухватить, как возвеличиться за счет других!