Огаст приехала в Нью-Йорк почти год назад одна. Она не знала ни души. Она должна была пробиваться, как всегда и делала, зарываться в серость. Сегодня, под неоновым светом бара, под мышкой Нико, с пальцами Майлы, просунутыми под ее ремень, она едва ли знает, как это ощущение называется.

– Ты хорошо поступила, – говорит ей Нико. Когда она смотрит на него, на его губах забавная улыбка, та, которая у него бывает, когда он знает то, чего не должен. Она опускает голову.

– Не понимаю, о чем ты.

Джерри притаскивает с кухни ящик из-под картошки, и Билли встает на него, поднимая целую бутылку вина.

– Все, что я хотел в жизни, – говорит Билли, – это сохранить семейный бизнес. И это было нелегко, учитывая то, как тут все менялось. Мои родители вложили в это место все, что у них было. Я делал домашку за этим баром. – Он указывает на стойку, и все смеются. – Я встретил жену за этим столиком. – Он указывает на задний угол зала, где на сиденье треснул винил, а одна сторона стола слишком сильно покосилась. Огаст всегда задавалась вопросом, почему его не заменили. – Тут мы праздновали первый день рождения моей дочери – Джерри, ты испек гребаный торт, помнишь? И он был ужасным. – Джерри смеется и показывает ему средний палец, и Билли хохочет так громко, что зал дрожит. – В общем, – говорит он, трезвея. – Я просто… я так счастлив, что у меня это остается. И что у меня есть люди, которым я доверяю. – Он наклоняет голову в сторону Люси, Джерри и Уинфилда, обнимающихся у стола. – Люди, которых я люблю. Поэтому я хочу поднять тост. – Он поднимает бутылку, и по всему ресторану люди поднимают кофейные кружки, стаканы для сока и одноразовые стаканчики. – За «Блинный дом Блинного Билли», обслуживающий хороших жителей Бруклина уже почти сорок пять лет. Когда моя мама открыла это место, она сказала мне: «Сынок, ты должен сам создать себе свое место». Поэтому – за свое место.

Все поддерживают, громко, счастливо и немного затуманенно, и звук заполняет зал до самых краев, несется над столами, липким кухонным полом и фотографией сбоку от двери мужского туалета с первого дня, когда «Билли» накормил район.

Ровно в тот момент, как Билли делает глоток, открывается входная дверь.

Зал слишком занят поглощением шампанского, чтобы это заметить, но когда Огаст бросает взгляд туда с другого конца помещения, то видит стоящую у двери девушку.

Она выглядит потерянной, немного шокированной, нетвердо стоящей на ногах. Ее волосы чернильно-черные и короткие, зачесаны назад, а щеки раскраснелись от ноябрьского холода.

Белая футболка, рваные джинсы, острые скулы, рука, покрытая татуировками. Одинокая ямочка на щеке.

Огаст кажется, что она отбрасывает стул с дороги. Возможно, бутылка с острым соусом ударяется о линолеум и разбивается. Детали размываются. Она только знает, что за секунды забывает про зал.

Джейн.

Невозможно. Здесь. Сейчас. Ее красные кеды стоят на черно-белом полу.

– Привет, – говорит Джейн, и ее голос звучит так же.

Ее голос звучит так же, и она выглядит так же, и, когда Огаст тянется и отчаянно хватает ее за плечи, они на ощупь точно такие же, какими были всегда под ее ладонями.

Телесная. Настоящая. Живая.

– Как?..

– Я не знаю, – говорит она. – В одну секунду я была… я была с тобой на путях, и ты целовала меня, а потом я… я открыла глаза, и я просто стояла на платформе, и было холодно, и я поняла. Я осознала, когда все случилось. Я не знала, где еще тебя искать, поэтому пришла сюда. Я должна была убедиться, что ты… ты в порядке.

– Что я в порядке?

– Поверить не могу, что ты это сделала, Огаст, ты могла умереть…

– Я… я думала, ты вернулась…

– Ты меня вытащила…

– Стой. – Огаст почти не слышит, что говорит Джейн. Ее мозг не успевает. – Для тебя прошла только секунда?

– Да, – говорит Джейн, – да, а для тебя сколько прошло?

Ее пальцы сжимают футболку Джейн.

– Три месяца.

– Ох, – говорит она. Она смотрит на Огаст так же, как в ту ночь на путях, как будто у нее разбивается сердце. – Ох, ты думала, что я…

– Да.

– Я… – говорит она, но ей не удается закончить предложение, потому что Огаст уже обхватила руками ее за талию и прижалась к ее груди. Ее руки обнимают Огаст за шею, крепко и неистово, и Огаст вдыхает ее запах, сладкий, теплый и, под всем этим, с легкой ноткой чего-то странного и паленого.

Все эти месяцы. Все поездки вверх и вниз по ветке. Все песни на радио. Все это, вся работа, все старания, выскабливания и разрывы по швам того, что она видит, – все ради этого. Все ради ее рук, обхватывающих Джейн в ресторане субботним вечером.

Ее девочка. Она вернулась.

Огаст ведет ее домой.

Небо разверзается в ту же секунду, как они выходят из «Билли», но Джейн просто поворачивается к ней под натиском дождя и улыбается. Джейн под дождем. Это что-то новенькое.

– Куда мы идем, ангел? – спрашивает она, и ей в рот попадают дождевые капли.

Огаст смаргивает с глаз воду.

– На метро, наверно, ты поехать не захочешь?

– Иди на хрен, – говорит она и смеется.

Огаст берет ее за руку, и они садятся на заднее сиденье такси.

Как только дверца захлопывается, она усаживается Джейн на колени, перебрасывая ногу, чтобы зажать ее бедра, и она не может остановиться, после того как она думала, что больше никогда не увидит Джейн. Пальцы Джейн вцепляются в ее талию, а пальцы Огаст запутываются в волосах Джейн, и они целуются так сильно, что дни, которые они упустили, складываются вместе, как карта, как страницы закрытого блокнота, как будто никакого времени и не было.

У Джейн раскрывается рот, и Огаст нападает на него. Она проводит по этой мягкой нижней губе зубами и находит ее язык, и Джейн издает низкий стон и прижимает ее ближе.

В первый раз, когда Джейн по-настоящему ее поцеловала, это казалось предупреждением. На этот раз это обещание. Это вздох облегчения из глубин горла. Это натягивающаяся нить судьбы, в которую Огаст никогда не думала поверить.

– Вы скажете мне адрес или как? – говорит водитель с переднего места абсолютно скучающим голосом.

Джейн смеется широко и звонко прямо в губы Огаст, а Огаст отстраняется и говорит: