– Да.

– Что она сказала?

Они подошли к одинокой скамейке рядом с водой в тихом месте, отделенном от бегунов, гусей и звуков улицы. Огаст показывает на нее.

– Присядем?

На скамейке она вытаскивает свою папку, новую. За недели с того момента, как Джейн исчезла, Огаст не искала ее, но искала Оги. Все, что она нашла, – в папке, которую она передает маме. Открытка с почерком Оги из Калифорнии в Нью-Йорк. Номер телефона, который она наконец-то смогла соотнести со старым объявлением, ведущим к складу со строгим ведением, к радости Огаст, записей. Имя человека, который делил с Оги номер и квартиру в Окленде, который теперь счастлив в браке с другим, но лишился дара речи, когда Огаст сказала ему по телефону, что она племянница Оги.

Копия фальшивых водительских прав с фотографией Оги, на которой он на несколько лет старше, чем его видела ее мама, и с другим именем. Он попал в какую-то передрягу по пути до Калифорнии и перестал использовать свое настоящее имя. К 1976 году, когда он написал Джейн, это все уже с ним случилось, но из-за этого они никак не могли найти его после 73-го.

Последняя вещь – вырезка из газеты про автомобильную аварию. Двадцатидевятилетний холостяк из Окленда разбился на своем кабриолете в августе 77-го. Он ехал по Панорамному шоссе.

Он умер, но не так, как думала Джейн. Он умер счастливым. Он умер, преследуя мечту, любимым, трезвым и пропитанным калифорнийским солнцем. Мужчина, которого он оставил, до сих пор хранит коробку на чердаке, полную фотографий: Оги, улыбающийся перед «Разукрашенными леди»[56], Оги, обнимающий секвойю, Оги, которого целуют под омелой. В папке есть их копии, как и копия письма, которое Оги написал своей сестренке в 1975-м, – доказательство, что он никогда не переставал пытаться с ней связаться.

Ее мама плачет. Конечно, она знает.

– Иногда… иногда надо просто это почувствовать, – говорит ей Огаст. Она смотрит на воду, пока ее мама прижимает папку к груди. Это закончилось. Это наконец-то закончилось. – Потому что оно того заслуживает.

Ее мама лежит в ту ночь на старом надувном матрасе, разложенном на полу комнаты Огаст, и в темноте она говорит о том, что будет делать со своим временем теперь, когда дело раскрыто. Огаст слабо улыбается в потрескавшийся потолок, слушая, как она играется идеями.

– Может, готовка, – говорит она. – Может, я наконец-то научусь печь. Может, займусь керамикой. О-о, как думаешь, мне понравится кикбоксинг?

– Судя по количеству занятий по самозащите, которые ты меня заставила посетить, когда мне было тринадцать, да, думаю, понравится.

Она тянется к ладони Огаст, свисающей с края ее матраса, и Огаст вспоминает, как она делала так же, когда Огаст в детстве дрожала от кошмара. Она всегда любила Огаст. Всегда так и было.

– Еще кое-что, – говорит мама. – Эта… Бию. Та, которая жила с Оги. Можно мне с ней встретиться?

И внезапно горло Огаст сжимает так, что она с трудом может ответить.

– Мне очень жаль, – выдавливает она. – Но она больше тут не живет.

– А, – говорит мама. Она сжимает ладонь Огаст. – Ну и ладно.

И каким-то образом это на самом деле звучит так, будто она больше не будет задавать вопросы.

Огаст лежит без сна еще час после того, как засыпает ее мама, таращась на лунный свет на стене. Если после всех этих лет Сюзетт Лэндри может отпустить это дело, возможно, однажды Огаст тоже сможет отпустить Джейн.

В жизни Огаст много невозможного. Множество вещей, которые происходят вопреки всему, вопреки всем законам этого мира и следующего, гласящим, что такого быть не должно.

Сейчас ноябрь, и «Блинный дом Блинного Билли» до сих пор в 14 327 долларах от того, чтобы окончательно закрыться, когда ей звонит мама и говорит, что недвижимость ее бабушки продана и она должна получить чек по почте на следующей неделе. Она не придает этому большого значения: в конце концов, ее мама сказала, что осталось там не так много.

Она расписывается за конверт, когда он приходит, и так отвлекается на спор с Уэсом по поводу того, какую пиццу заказать на вечер, что чуть не забывает его в итоге открыть.

Он легкий, тонкий. Он кажется чем-то несущественным, как налоговая декларация, когда ты работаешь за минимальную зарплату и знаешь, что налоговая шлет тебе бредовый чек на тридцать шесть баксов. Но она все равно проскальзывает пальцем под шов.

Он выписан на Огаст. Подписан внизу. В поле с общей суммой указано: «$15 000».

– Ох, – говорит она. – Ох.

Спустя три месяца после исчезновения Джейн деньги бабушки Огаст – деньги от женщины, которую Огаст встречала два раза, которая тринадцать лет оплачивала ее обучение ради приверженности традициям, но не утруждала себя поисками собственного сына, – безмолвно восполняют разницу.

Она держит чек в руках и думает о коробке, которую нашла мама на чердаке своих родителей, все неоткрытые письма от Оги, и она чувствует себя грязной. Она не заслужила эти деньги. Она их не хочет. Они должны пойти на что-то полезное.

Поэтому она откапывает в заднем кабинете банковские реквизиты, анонимно переводит деньги Билли и начинает смену как в любой другой день. Она принимает заказы, делает себе кофе. Дает пять Уинфилду, когда он начинает смену. Заказывает панкейки для седьмого столика. Таращится на место на стене около мужского туалета, куда вернула украденный ею снимок со дня открытия.

Распахивается входная дверь, и проем заполняет 180-сантиметровая фигура Билли с распахнутыми глазами и потным блеском на крупном лысом лбе.

Люси застывает в дверях кухни, когда его видит, с тарелками панкейков, балансирующими по всей длине ее рук.

– Что? – резко спрашивает она. – Что случилось?

– Бог случился, – говорит он. – У нас есть деньги. Мы покупаем это место.

И впервые за все свое время работы Люси роняет заказ на пол.

Сейчас субботний полдень, но они заканчивают обслуживать столы и закрывают ресторан – Люси вытесняет последнего посетителя за дверь бесплатным десертом навынос, чтобы смотивировать его двигаться быстрее. Как только все выходят, она запирает дверь и переворачивает табличку «ОТКРЫТО».

– Закрыто на частное празднование, – говорит она, пересекает бар и притягивает Уинфилда к себе для яростного поцелуя.

– Я выпью за это! – восклицает Джерри через кухонное окно.

Огаст ухмыляется, чувствуя удовлетворение.

– Я тоже.

Весь ресторан превращается в хаос: официанты кричат в телефоны сотрудникам, у которых сейчас нет смены, Джерри кричит Уинфилду, спрашивая, почему тот никогда никому не рассказывал про Люси, Люси кричит Билли, спрашивая, откуда появились деньги. Билли ставит «Ес, Винд энд Файер»[57] на всю громкость, а посудомойщик бежит в алкогольный магазин поблизости и возвращается с тазом для посуды, полным бутылок шампанского. Начинают прибывать люди. Не посетители, а бывшие официанты, которые услышали новости и захотели отпраздновать, пара постоянных клиентов, настолько близких к Билли, что им позвонили лично повара, от которых еще пахнет второй работой в других ресторанах в районе. Огаст никому не говорила про деньги – даже Майле, Нико или Уэсу, – поэтому, когда она отправляет сообщение в групповой чат, они появляются через двадцать минут, запыхавшиеся и в обуви из разных пар. Исайя приходит примерно в тот момент, когда открывается пятая бутылка, сияющий, притягивающий Уэса к себе под бок и принимающий стакан для сока, наполненный шампанским, когда его передают.