– Уйти? – повторил я едва слышно. – Оставить васвдвоем? Уйти?

Я долго смотрел ей в глаза и увидел, как она страдает, какмолит меня. А потом я повернулся к Луи, который взирал на меня невинно ивстревоженно, словно его судьба сейчас находилась в моих руках.

– Причинишь ей зло – и твое стремление к смерти воплотится вреальность, – тихо, но грозно произнес я. – Можешь поверить, у меняхватит сил уничтожить тебя именно тем способом, каким бы тебе меньше всегохотелось бы.

Мне стало ясно, что он ужасно встревожился.

– Я воспользуюсь огнем, и смерть будет медленной, если тыхоть чем-то навредишь Меррик. – Я помолчал и добавил: – Даю слово.

Он с трудом сглотнул и только кивнул в ответ. Видимо, емумногое хотелось мне сказать. Глаза его были полны печали и глубокой боли.Наконец он пробормотал:

– Поверь мне, брат. Тебе не стоило так страшно грозить тому,кого ты любишь, да и мне не стоило все это выслушивать. Что делать, если мы обабоготворим эту смертную женщину.

Я обернулся к Меррик и нежно ее поцеловал. Она не сводилаглаз с Луи, очарованная им не меньше, чем он ею, и едва на меня взглянула. Ещеникогда Меррик не была столь далекой, и тем не менее она вернула мне поцелуй.

– До свидания, моя драгоценная, – прошептал я и покинулдом.

Секунду я размышлял, не стоит ли остаться: я мог быспрятаться в зарослях и понаблюдать за обоими, пока они разговаривают вкомнате. Мне казалось, я мудро поступлю, если буду поблизости – ради благаМеррик, – и в то же время я понимал, что именно за это она может менявозненавидеть.

В отличие от Луи она сразу поймет, что я где-то рядом – какв ту ночь, когда я подошел к ее окну в Обители, ведь ее колдовскаячувствительность во много раз превышала вампирские способности Луи. Меррик обовсем догадается и проклянет меня.

Когда я представил, как она выйдет из дома, чтобы пристыдитьменя, когда я представил, какое унижение мне придется испытать, если рискнуостаться, я быстро направился в центр города.

И вновь моим наперсником стал Лестат, лежавший на полу взаброшенной часовне приюта Святой Елизаветы.

И опять я был уверен, что душа покинула его тело, что он неслышит моих жалоб и не знает о тех несчастиях, о которых я ему поведал.

Я только молил Бога, чтобы с Меррик ничего не случилось,чтобы Луи не вызвал мой гнев и чтобы однажды ночью душа Лестата вернулась в еготело, потому что он был мне нужен. Отчаянно нужен. Мне было очень одиноко послестольких прожитых лет, после стольких жизненных уроков, после выстраданнойболи.

Небо стало угрожающе светлым, когда я покинул Лестата идобрался до своего тайного места – до заброшенного здания, в подвале которогопривык спать.

Ничего необычного в этом не было – все мои соплеменникивыбирали какой-нибудь печальный старый дом или подвал, отрезанный от миражелезными дверьми и запорами, за которые не в силах проникнуть ни одинсмертный.

Я лег в холодную тьму, установил на место крышку саркофага,и тут мною неожиданно овладела странная паника. Мне казалось, будто кто-тоговорит со мной, требуя, чтобы я прислушался, пытается внушить мне, что ясовершил страшную ошибку, за которую заплачу своей совестью, пытается внушить,будто я поступил глупо, руководствуясь собственным тщеславием.

Мне было поздно реагировать на этот поток смешанных чувств.Утро беспощадно вступало в свои права, лишая меня тепла и жизни. И последняямысль, сохранившаяся в памяти, была о том, что я оставил их вдвоем изтщеславия, потому что они меня исключили из своей компании. Я поступил, каксамодовольный мальчишка, и за это придется поплатиться.

За рассветом неизменно пришел закат. Я проснулся наследующий вечер, открыл глаза и потянулся к крышке гроба, но тут же убрал рукии вытянул их вдоль туловища.

Что-то удержало меня от желания открыть гроб. Мне быланенавистна эта душная атмосфера, но я все-таки продолжал оставаться вдобровольном заточении, пронзая своим мощным вампирским зрением абсолютнуютьму.

Я остался на месте, потому что вновь был охвачен паникой,как и в прошлую ночь. Меня мучило острое сознание того, что надо мнойвозобладала глупая гордыня, раз я оставил Луи и Меррик вдвоем. Мне почудилось,будто под железную крышку гроба проник вихрь, да такой сильный, что наполнилдаже мои легкие.

Случилось что-то ужасное и в то же время неизбежное, спечалью подумал я, продолжая неподвижно лежать, словно под действием очередногоколдовского заклинания Меррик. Но к этому колдовству она не имела отношения.Меня сковали горе и сожаление – ужасное, мучительное сожаление.

Я проиграл Луи в битве за Меррик. Разумеется, я найду еетакой же, ибо ничто на земле не могло бы заставить Луи одарить ее ТемнойКровью, рассуждал я, ничто, даже мольбы Меррик. Да она сама не стала бы проситьподелиться с ней этим даром, ей хватило бы ума не отказаться от своей души.Нет, я страдал оттого, что эти двое любили друг друга, а ведь это я свел ихвместе, и теперь они разделят то, что мог бы разделить с Меррик я.

Что ж, хватит горевать. Дело сделано, пора отправляться вдорогу – искать их обоих. Я должен их найти и увидеть, как они смотрят друг надруга. Я должен вырвать у них еще больше обещаний, что на самом деле было лишьпредлогом отвлечь их друг от друга, а затем я должен смириться, что Луи сталдля Меррик путеводной звездой, каковой я теперь больше не являюсь.

Прошло еще много времени, прежде чем я со скрипом сдвинулкрышку гроба, выбрался из него и начал подниматься по ступеням сырого холодногоподвала, которые вели в мрачные помещения наверху.

Наконец я остановился в огромной пустой комнате с кирпичнымистенами, где много лет назад был магазин. Сейчас ничего не осталось от прежнегоблеска, если не считать нескольких очень грязных витрин и сломанных полок. Нанеровном деревянном полу лежал толстый слой грязи и пыли.

Я остановился, наслаждаясь весенним теплом, вдыхая запахплесени и красного кирпича и вглядываясь в немытые окна, за которыми сиялипечальные огни, освещая заброшенную улицу.

Почему я замешкался?

Почему сразу не отправился на встречу с Луи и Меррик?Почему, в конце концов, не пошел на поиски жертвы, хотя меня мучила жажда?Почему я стоял один в темноте, словно ожидал, что мое горе усилится, чтоодиночество станет ощущаться острее, что я выйду на охоту безжалостным иосторожным, как зверь?

Но затем глаза увидели то, что ум в отчаянии отказывалсяпринять, и мною постепенно овладело другое чувство, полностью вытеснившеемеланхолию. Все тело мучительно заныло.