— Я — любовница твоего врага Лоренцо Косты, — сказала она мне, — и приходила погубить тебя, Микеланджело. Потому что он так ненавидит тебя, что желает твоей смерти. Я должна была помочь и сама предложила свою помощь, видя, как Лоренцо, которого я люблю больше всего на свете, жаждет твоей гибели. Если б не я, ты, Микеланджело, был бы уже мертв, проглотил бы яд или был бы убит по дороге в церковь. Нет, этого не должно было произойти. И в эти дни, когда я к тебе ходила, в эти дни, Микеланджело, решился вопрос твоей жизни.

Она замолчала, и я ничего не говорил, только смотрел на женщину, которая говорила мне это и которая уйдет, хотя знает, что в эти дни, когда она приходила, была вся моя жизнь.

— Я вмешалась, — продолжала она. — Это не должен быть ни яд, ни кинжал, — смерть твоя должна была стать твоим позором. Ты должен был погибнуть на плахе, да, на плахе, как совратитель жены верховного командующего войсками города. Никто бы тебе не поверил, что я, Кьяра Тоцци, равная княгиням, сама приходила к флорентийскому бродяге, живущему здесь, в городе, просто из милости. Я, Кьяра Тоцци, обвинила бы тебя, что ты склонил меня к прелюбодеянию и принудил изменить мужу, командиру города. Не забывай, что ты — флорентиец, а значит — союзник французов! Где нашел тебя старый сумасброд Альдовранди? Может быть, ты пришел к нему и, как безвестный художник, сел с остальными за один стол с его челядью? Нет, он нашел тебя в тюрьме и вывел тебя из тюрьмы. Разве лицо твое не говорит о том, что ты головорез? Разве ты не пробрался в город без пропуска, без печати на пальце, утаив от караульных свой приход, флорентийский лазутчик? И вот ты нашел меня, замужнюю женщину, благородную патрицианку, которая ходит каждый день слушать мессу, молиться в ту церковь, где ты работал. И ты добился от меня измены и прелюбодеянья, пустив в ход колдовство, которому научился в Венеции, проклятое языческое колдовство, занесенное туда турками, за которое сожжено уже столько народа. Ты склонил меня к измене мужу и городу. Разве ты никогда не просил, чтоб я выведала у мужа, где более слабые места укреплений, и не старался выведать через меня сведения о численности вооруженных отрядов в городе, о скьопетти, о ключах от ворот? И не заклинал меня пустить тебя ночью ко мне в спальню, где находится в сонном виде, невооруженный, мой муж, начальник города, на чей военный опыт больше всего полагаются теперь Бентивольо? Это страшные вещи, Микеланджело, одной из них было бы довольно, чтоб предать тебя суду, пытке и казни. Ты должен был погибнуть на плахе, Микеланджело, твое произведение — разбито и уничтожено, никто бы не помянул тебя добром, все должно было быть стерто, и Коста с другими болонскими художниками должны были занять свои места, продолжать свою работу. А для тебя — пытки и плаха, и вот затем-то я пришла к тебе, Микеланджело! Я несла тебе смерть, я, Кьяра, я несла тебе пытку и вечное посрамление. Но ты стал мне мил, Микеланджело, своим прямодушием и чистосердечием. Ты — юноша, явившийся безоружным среди волков, ты первый раз — вне родного города и еще ничего не знаешь, думаешь, что весь свет как сады Медицейские, каждый правитель — как Лоренцо Маньифико, каждый город — как твоя Флоренция. Ты — в Болонье, не забывай — в Болонье, среди патрициев скиталец, среди граждан — всего-навсего пришлец, выведенный из тюрьмы. Но мне было хорошо с тобою, ты был не такой, как те, другие, вокруг меня… ты никогда не падал передо мной на колени, не просил любви и ночи… всегда хотел только одного: чтоб я приходила… никогда не говорил о других презрительно или с ненавистью, что они занимают твое место, никогда передо мной не заносился: как я, человек из пепла и праха, могу ваять людей из бронзы и мрамора?.. Никогда не говорил мне, что я прекрасна… Почему ты мне этого не говорил?.. Я знаю: Агостино да Уливелло…

От этих ее слов я чувствовал огонь в сердце и лед в жилах. Шел рядом с ней — и был только живой камень, который движется. А пепел ее слов продолжал падать.

— Я — любовница Лоренцо Коста, но не предам тебя, Микеланджело! Ты должен мне в этом помочь. Твоя работа в Сан-Доменико почти окончена. Беги! Не принимай больше заказов ни от Феличини, ни от Санути, уезжай из города как можно скорей! Спасай свою жизнь, Микеланджело!.. Ты здесь обманулся во всем… Во всем! Ты мне мил своей чистотой и прямодушием, своим чуждым лукавства сердцем, своей детской простотой мил ты мне, Микеланджело, и я прошу тебя: беги, уезжай, не оставайся здесь больше ни мгновенья! Великий покой был всегда вокруг нас, понимаешь, и свет свечей; ты всегда хотел только одного: моего присутствия; такая большая печальная свеча горела всегда у нас — помнишь, ты говорил, какой у нее печальный свет… Так ты говорил, свет ее был легче моего желанья, слабей моей мечты… Беги! Поезжай опять во Флоренцию и никогда больше не возвращайся в Болонью! Заклинаю тебя, опасность велика, уезжай во Флоренцию; где хочешь ты еще странствовать, где хочешь, чтоб совершилось то, от чего ты бежишь из Болоньи? Верь знаменьям! И не забывай, что Болонья встретила тебя темницей! А я, Микеланджело… — она остановилась, голос у нее упал, — я… Предоставь меня моей судьбе. Но, Микеланджело… — Она опять остановилась, не хотела говорить, но пришлось докончить, затихла, прошептала: — Может, ты и забудешь меня, но не мою маску…

Потом она ушла — и наступила ночь. Я знал, что больше никогда этой женщины не увижу.

Была ночь, не черная, а синяя. Кажется, никогда я не видел столько звезд. Долго стоял я на балконе дворца и глядел на темный город, сто раз испытывая желанье побежать за ней, разыскать ее где-нибудь, завернуть в черный плащ, покрыть ей лицо маской и куда-нибудь ее увезти, куда-нибудь далеко — в Лукку, Сиену, Флоренцию, Венецию, Неаполь, Рим… Сто раз хотел пойти — и не пошел.

Была синяя ночь. Пепел ее слов все лежал на моих губах, руках и сердце. Тень прошла под балконом, шагая. Остановилась и поглядела на меня. И я был для этой тени лишь тенью, хоть она хорошо знала, кто я, а я о тени не знал ничего, только говорил себе: тень. Она была для меня тенью, а я для нее именем. Тень стояла и смотрела на меня вверх, а я на город и на нее. Потом она исчезла, как исчезают тени, а я еще долго стоял.

Ночь, и я слышу, как веретено крутится, жужжит, шуршанье нити все время у меня в ушах, по небу падают звезды и тонут в его синей глуби, серебряная волна их полета лишь ненадолго всколыхнет гладь ночного небосклона, веретено крутится при падающих звездах. Три было — три есть. Я чувствую прикосновенья жизни так полно, как они касаются нити своими искусными пальцами, одна выпряла, другая продолжает, третья, старая, перережет в срок, веретено жужжит, я и ночь…

Я и ночь — как столько уж раз. Но до сих пор никогда не слышал я прялку своей судьбы так внятно, как теперь…

На другой день утром Микеланджело опять пошел в церковь Сан-Доменико. Не мог не пойти, хоть знал, что будет один. Но он оказался не один. Перед решеткой главного алтаря стоял человек, погруженный в усердную молитву. Согнувшись, будто надломленный, он окаменел в своей скорби, локти тесно прижаты к телу, руки так судорожно сложены вместе, что даже побледнели, как у утопленника. За время своей работы здесь Микеланджело видел много молящихся, наблюдал разные способы молиться, была война — и каждый обращался к богу по-своему, но ни разу не видел он, чтоб молились так. Этот человек боролся с богом. Он решил не вставать, пока не получит знаменья, что его молитва услышана, и, видимо, был готов тут же умереть, если она окажется напрасной. Человек заставлял бога, чтоб он его выслушал и помог ему. В слезах, с руками, почти сломанными судорожным сжатием ладоней и локтей, он вел с богом великую борьбу, веря в победу. Прошло несколько часов, прежде чем он поднялся, опершись обеими руками о решетку и слегка пошатнувшись от слабости, вызванной долгим стоянием на коленях. Свет упал на лицо его, и Микеланджело, который был занят полированием изваянной поверхности своих статуй, отбросил инструменты и, вскрикнув, кинулся к нему. И заплакал, словно увидел родного брата просящим милостыню или закованным в кандалы.