— У тебя есть слуги!

Тоцци вздрогнул от отвращения. Уродина!

— Я бы уж лучше просто не впустил ее в дом…

Оливеротто опять засмеялся и прижался тесней к нему.

— Бедный Тоцци! Чего бы ты этим достиг? Мессер Боккаччо по этому поводу рассказывает замечательный случай, — помнишь? — насчет мужа, который запер вечером двери дома, чтоб жена не могла вернуться и он мог бы ее наказать. А она бросила большой камень в колодец, и муж, услыхав плеск и решив, что это она с отчаяния и стыда сама бросилась, выбежал на двор. И пока он с слугами всю ночь шарил в колодце, жена первым делом вернулась к своему ненаглядному, и они славно провели ночь. А утром муж, вернувшись мокрый и замерзший, нашел ее опять в своей постели и был осмеян слугами и соседями, которые решили, что он спятил, и, поверив жене, подняли его на смех.

Тоцци сильно сжал свою мускулистую жилистую руку, и оливковое лицо его опять посерело.

— Я не стал бы всю ночь шарить в колодце, Оливеротто, — прошептал он сдавленным голосом.

На губах да Фермо появилась улыбка.

— Стал бы, Тоцци! Я тебя знаю, стал бы…

Тут Тоцци, смерив его таким долгим взглядом, что у того мороз побежал по коже, промолвил голосом, выдавшим всю его безмерную обиду и ненависть:

— Если это правда, Оливеротто, то клянусь, она понесет наказание, какого не понесла еще ни одна женщина в Болонье.

Кондотьерова рука опустилась, и взгляд его стал осторожным. Он не сразу решился заговорить, но голос его был полон участия.

— Монна Кьяра, — сказал римлянин, — самая прекрасная женщина в Болонье, все тебе завидуют, и ты никогда не будешь с ней счастлив. Такой женщине нужны пурпур, искусства, великолепие, пышность, жизнь, кипящая удовольствиями. А что она видит в Болонье? Ходит возле дома, когда-то принадлежавшего ее семье, мимо дворца, откуда вышли ее предки, чтобы занять высшие должности в управлении государством. Они никогда не будет здесь счастлива. Ты хочешь убить ее за измену. Но ты изменил сам себе, и это гораздо хуже. Чем должна быть жена для воина? Только отдыхом и наслажденьем. Это у купцов жена — честь, богатство, имя, вывеска товаров. А чем должен ты быть сам по себе, ты, гниющий здесь в бездействии, в то время как твое военное искусство в любом месте увенчало бы тебя славой? Какое наказанье выдумаешь ты себе, коли будешь медлить и дальше? А не выдумаешь сам, так оно все равно тебя постигнет, оттого что жизнь станет тебе немила, опротивеет, и судьба уже дала тебе понять: пропал человек, сам себя предавший и растративший. Чего ты здесь сидишь? Чего ждешь? Для кого стараешься? Для Бентивольо, которых в один прекрасный день выгонят отсюда, как из Флоренции выгнали род куда более могущественный — род Медичи? Зачем ты здесь? У тебя свет клином сошелся на одном: жена тебе неверна, и ты убьешь ее с любовником. Но позор на твоем имени останется. Всякий раз будут говорить о твоей великой мести, будут говорить и об ее великом грехе. А не лучше ли пойти другим путем? Замолчать все! Да, Тоцци, замолчать все! Убей любовника, но не жену, и никто не узнает, отчего этот малый умер. Я предложу тебе несколько испытанных римских способов, помогу тебе. Но потом — ты пойдешь со мной! Станешь кардинальским кондотьером, набирающим самых способных людей по всей Италии, станешь, — я знаю твои небывалые военные способности, — высшим его кондотьером. Существует огромное различие, Тоцци, между поисками камня в колодце и славой и почетом, стяжаемыми на Сезаровой службе! Я искать с тобой камней не стану, только вымокнешь на потеху всему городу. Да, Тоцци, пойми, никто тебе не поверит, что она, Кьяра Астальди, наследница древнего имени, забылась, словно обыкновенная купеческая красотка. А если б даже поверили, так будут говорить: вон начальник скьопетти, дед которого еще рыбачил в Таормине, вон начальник громил, расправившийся с красавицей женой, как северный варвар! И будут петь печальные канцоны о монне Кьяре, о ее красе! До тех пор пока хоть в одном мужчине сохранится капля рыцарской крови, не перестанут тайно грустить о прегрешении и красоте твоей жены, а не о твоем имени и твоей чести. Всегда будут жалеть о жестокой смерти той, что была ровня принцессам, а по бедности вышла за атамана наемных абруццских головорезов. Нет, это никуда не годится! Мы в Риме так не делаем. Я помогу тебе выследить любовника монны Кьяры, а убрать его — дело моих арапов, это пустяк, — смею тебя уверить, им не впервой вцепляться в человеческую глотку своими черными лапами. И все шито-крыто, без всяких печальных канцон и сонетов. Но ты поедешь со мной в Рим! Здесь ты никогда бы не был счастлив. Отомсти тому малому, но не ей. Иной раз умнее позабыть, чем устраивать кровавую расправу с женой. Благодаря ее прошлой ошибке ты всегда будешь держать ее в покорности, она станет тебе хорошей женой. Тебе будет завидовать Рим. Это женщина, которой нужны пурпур, искусство, великолепие, сверкающая жизнь. Я уже вижу ее — величественную, в блестящем римском обществе, среди князей, баронов и дворян, на кардинальских пирах, и тебя рядом с ней — в испанской одежде, украшенного званиями, знаками отличия, золотыми цепями. Ах, Тоцци, недалеко то время, когда имя твое будут произносить со страхом и почтением, и оно будет уже не именем командующего Сезаровыми войсками, а именем верховного кондотьера церкви!

Римлянин остановился, напряженно вперив испытующий взгляд в лицо Тоцци. Лицо это было страшное, темное. В морщинах, которыми оно было изрезано, словно глубокими длинными швами, залегли следы отчаянья. Глаза его лихорадочно блестели под низким бычьим лбом, теперь склоненным. Он твердо, тяжело положил руку на Оливероттово плечо и промолвил:

— Кардиналов кондотьер, в последний раз говорю тебе: ты не получишь ни меня, ни моих скьопетти!

Тут в глазах римлянина на секунду вспыхнул проблеск дикого бешенства, словно во взгляде змеи, упустившей добычу. Но яд этого взгляда тотчас рассеялся, и послышался опять звонкий, ясный мальчишеский голос:

— Ладно, твое дело. Не сердись, Тоцци! Я предложил тебе помощь и выгоды. Выгоды ты отверг, но помощь, надеюсь, не отвергнешь?

Они вошли в дом Тоцци. Оливеротто шел пружинистой походкой, на цыпочках, словно в любой момент готовый к прыжку. Они вошли в комнату, где была тишина, шалоны, лютня, картина. Оливеротто ждал, и риск игры напрягал ему все нервы. Тоцци крикнул, чтоб подали вина. Через минутку зашуршали шаги, и с кувшином на подносе вошла уродина. Тоцци, схватившись за грудь, отпрянул к стене, словно увидев привиденье или призрак. Чудовище приближалось медленным шагом, распространяя запах падали. Шло не спеша, грязное, нечесаное, отвратительное и торжествующее. Глядя на Тоцци неподвижным взглядом, страшилище сообщило, что госпожа, не ждавшая господина так рано, до сих пор еще не вернулась. Тоцци захрипел, словно задыхаясь. Оливеротто, выставив уродину за дверь, взял у нее кубки и вино. Вернувшись, он поспешно поднес кубок ко рту, чтобы скрыть свое удовлетворение, торжество и улыбку.

Было около пяти пополудни.

Как раз в эту минуту монна Кьяра, встав с постели Лоренцо Косты, художника, расчесывала себе волосы перед зеркалом. Лоренцо стоял у окна и нервно следил за ее неторопливыми движениями. Ему казалось, что Кьяра злорадно наблюдает его тревогу и, чтобы его позлить, нарочно причесывается все медленней. Издевается над ним. Взволнованно постукивая пальцами по оконной раме, он со злобой смотрел на ее медлительность, мешкотность ее рук, неторопливые наклоны головы, долгие взгляды в зеркало. В каждом ее ленивом движении было столько насмешки, что он закусил себе губы, чтобы гнев не вырвался наружу. Ведь она, конечно, знает, чем рискует, оставаясь так долго вне дома, когда муж в Болонье. Но ей нет дела. Она всегда такая… Высокомерная, — и теперь ему кажется, что она презирает даже его страх за нее, презирает и высмеивает, в презрении своем забыв о их близости. Словно все, что между ними было в эти часы, оказалось сразу зачеркнутым из-за того, что он с нетерпеньем следит за ее медлительностью и хотел бы, чтоб она была осторожней, раз муж опять в городе. Презирает и высмеивает. Вот сделала несколько раз длинное плавное движение рукой по прядям волос, — на его взгляд, совершенно излишнее. Встала, пошла к скамье, где у нее лежало платье, но по дороге остановилась перед поставом с начатой "Последней вечерей" и, прищурившись, долго смотрела. Глядя на ее стройную, статную фигуру, идеально сложенную, он перестал жалеть о ее медлительности. Но, сытый ласками, опять отвернулся и устремил внимательный взгляд на улицу. Потому что близилось время появления капитана Гвидо дель Бене, который каждый раз приводил под караулом человека из подземелья, модель Иуды. Было бы плохо, если б капитан, во всем послушный своему командиру Асдрубале Тоцци, застал здесь его жену раздетой и причесывающейся. И Лоренцо, по возможности подавив тревогу, тихо промолвил: