Он приготовился сам платить по своим счетам, и рядом с этим все воспоминания о спорах и нелегких конфликтных заседаниях, все мысли о личной выгоде и славе оставили его, вытесненные безмятежным, почти сверхъестественным спокойствием. И не потому, что ему нечего было терять. Просто он сумел подвести верный итог своей жизни и стать постоянной величиной в сложном уравнении жизни и смерти. Ощущая неумолимое приближение рассвета, Лопух понял, что оказался в совершенно исключительном положении: как бы ни повернулась теперь его судьба, он выигрывал — выигрывал вопреки всему.

Чувствуя себя совершенно спокойным и готовым к предстоящему, Лопух выскочил из норы, чтобы приветствовать немногочисленную группу взволнованных Сопричастных Попечителей, которые пришли проводить его. Филин, явившийся, чтобы предложить Лопуху полететь с ним для поддержки, был весьма доволен, увидев среди Сопричастных Попечителей и Раку.

Но как только Лопух поскакал прочь (глупый белый голубь беспечно порхал у него над самой головой), обнаружилось, что Рака отнюдь не намерена присоединить свой голос к остальному хору, неуверенно желавшему кролику счастливого пути.

— Рок! Рок! Вы оба обречены! — каркала она, кружась над обоими делегатами, пока Филин не набрал высоту и не спикировал прямо на ее, чтобы отогнать ее прочь или хотя бы заставить замолчать. В последовавшей за этим тишине он сделал над прогалиной небольшой круг и, поглядев вниз, увидел, что остальные Сопричастные Попечители угрюмо расходятся.

Филин был неприятно поражен тем, с какой готовностью товарищи Лопуха по Обществу Сопричастных Попечителей в последний раз пожелали своему предводителю всего хорошего. Никто из них не захотел рискнуть собой просто для того, чтобы морально поддержать того, кто так много сделал для леса — или, по крайней мере, хотел сделать. Опасения наземных существ были вполне понятны, но птицы-то могли чувствовать себя в полной безопасности до тех пор, пока оставались в воздухе. Именно поэтому Филин до последнего надеялся, вдруг кто нибудь из них — к примеру, те же завирушки, от которых исходила идея с петицией,— полетит вместе с кроликом. И, только слушая их неуклюжие отговорки, он наконец понял: у них с самого начала не было намерения участвовать в этой затее. По их мнению, они и так сделали все, что могли.

Между тем Лопух продолжал скакать вперед, не ускоряя, но и не замедляя темпа и „любуясь на бегу красотой леса. Даже боль в укушенном плече волшебным образом улеглась. Ничто больше его не беспокоило, ни физически, ни душевно. Все окружающее — звуки, запахи, картины — воспринималось с особенной остротой, и кролик почувствовал, как его захлестывает настоящее половодье любви к родному лесу, где он вырос и знал каждый сучок, каждую тропинку, каждую малую зверюшку. Он уже знал, что покидает этот лес навсегда, чтобы переселиться в свой собственный мир — мир спокойствия и тишины, которую никто никогда не смо-

жет нарушить, но это его не тревожило. Больше не тревожило.

Достигнув того места, откуда начинался подъем на Плато, Лопух неожиданно испытал острый приступ… нет, не страха, а, скорее, волнения. Присев на траву, он решил слегка перевести дух, прежде чем начать карабкаться вверх. На пути сюда Лопух вовсе не думал об опасности, инстинктивно чувствуя, что ему в любом случае позволят дойти до места. Тогда он попытается произнести текст петиции, которую он слегка подправил и переиначил.

Он нисколько не обольщался и не позволял себе питать какие-либо надежды относительно возможной реакции хищников. Вместе с тем в глубине души он все еще лелеял слабенькую надежду, что, если бы между ним и вождем норок завязался диалог, он постарался бы выжать максимум преимуществ из этой крошечной возможности. В этом случае высокие идеалы, в которые свято верили Сопричастные Попечители, были бы на его стороне.

Добравшись до края Плато, Лопух огляделся и, определив направление, с осторожностью поскакал к одинокому дереву, стараясь не глядеть на установленное под ним жуткое чучело гигантского кролика и сражаясь с природным инстинктом самосохранения, который вдруг дал о себе знать с неожиданной силой. Перед собой он видел толпу норок и стоявшего чуть в стороне предводителя — того самого, который напал на него во время памятного собрания на Большой поляне. Норочий лидер сразу же двинулся Лопуху навстречу, держа в пасти оранжево-черный хвост, который, как было известно всем, принадлежал в прошлом какому-то несчастному существу, жившему за пределами леса.

Когда Мега был уже так близко, что Лопух почувствовал резкий запах хищника, он остановился и приветственно поднял лапу.

— Я пришел сюда от лица всех обитателей леса, чтобы поговорить с вами, — начал он. Больше он ничего не успел сказать.

Вождь норок, быстрый как молния, в два прыжка оказался на спине Лопуха. Держа оранжево-черный хвост за концы, он накинул его на шею кролика и сильно потянул. Сопротивляться Лопух даже не пытался. Голова Лопуха запрокинулась так далеко назад, что уголком глаза он увидел свирепо оскаленную морду норки с прижатыми ушами и злобно сверкающими глазами.

— Давно я тебя жду, сволочь! — прошипела норка. — Подыхай же!

Все органы чувств отказали Лопуху разом. Дневной свет перед глазами померк, он задыхался.

— Прощаю тебя, ибо не ведаешь, что творишь, — с трудом прохрипел он.

Наблюдавшие за расправой норки радостно завыли, когда налившиеся кровью глаза кролика полезли из орбит, а язык вывалился изо рта. Раздался громкий, сухой треск, и тело жертвы обмякло. Их Вождь отступил в сторону, гордо помахивая кошачьим хвостом и показывая, как сильно он согнулся. Потом Мега бросил хвост на землю и прыгал на нем до тех пор, пока он не распрямился снова.

Все это время белый голубь порхал над площадкой, держа в клюве зеленую веточку. Как заметил Филин, в отсутствие олив он выбрал серебристый дуб. Очевидно, голубю показалось, что теперь, когда Лопух пал, настал самый подходящий момент для его появления на сцене. Громко воркуя, он слетел на Плато.

Все дальнейшее случилось так быстро, что Филин едва не пропустил момент. Главарь норок схватил кошачий хвост за конец, широко размахнулся и одним могучим ударом снес голубиную голову. Из разорванных артерий хлынула на белоснежные перья кровь, голова покатилась по траве, а обезглавленное тело сделало два неверных шага и упало. Норочий лидер не торопясь подошел к голове голубя и с интересом наклонился над ней. Потом, взяв ее в зубы, он проглотил ее целиком и под одобрительный рев стаи подобрал дубовую веточку, подошел с ней к обрыву и швырнул универсальный символ мира в воду. Потом улыбнулся своим и исчез в норе.

Стая под Кривым буком дружно грянула:

Правь, Норкомафия! Правь лесами!

Тем временем две крупные норки поднимали на веревке оранжево-черный хвост.

Всех здешних тварей Сожрем мы сами!

Прислушиваясь к звукам гимна, Мега у себя в норе сдержанно улыбался, весьма довольный эффектом, который произвели его хорошо рассчитанные действия и жесты. Но что-то раздражало его, мешая насладиться победой. Откровенно говоря, в глубине души он до конца не верил, что кролик появится, а когда это все-таки произошло, в его облике и поведении было что-то настолько странное, почти сверхъестественное, что первый порыв был расправиться с ним как можно скорее, чтобы не дать сказать ни слова. Так и вышло, и, если бы не его последние слова, которые Мега все-таки расслышал, все сейчас было бы в порядке. «Прощаю тебя, ибо не ведаешь, что творишь*, — сказал кролик. Это Мега-то не ведает?! Как посмел какой-то кролик сказать такое, и кому? За что он собирается его прощать? За то, что Мега — норка? Или за то, что он — хищник? Ну уж он ему показал прощение!..