и отвела взгляд:

– Тебя.

– Не Майлза?

– Вот еще, Майлза! Тебя.

– Значит… на сцене ты думаешь обо мне?

– В отдельных случаях.

– Чтобы себя огорчить.

– В такой формулировке как-то странно звучит.

– Как будто я умер?

– Не только. Я вспоминаю и счастливые моменты. – (Не помню: вроде бы я улыбнулся.) – Ты не особенно заносись, – продолжала она, – а то я в этой сцене начну думать про кого-нибудь другого.

– А еще в каких?

– Мы можем сменить тему?

– Хорошо. Но все же: в каких еще сценах ты думаешь обо мне, произнося свои реплики?

– Я не собираюсь тебе рассказывать! Смотри сам – и поймешь. – Мы поцеловались, а потом, чтобы выйти из тупика, она добавила: – В понедельник можешь угостить меня пресловутым кофе. Мне скоро уезжать на учебу, но время пока есть.

– Мне казалось, у нас кофейный период уже миновал, разве нет?

– Отчего же не посидеть в кафе? Темы для разговоров, согласись, еще не иссякли. Наоборот, их прибавилось. Никаких перемен не случилось – по крайней мере, к худшему. Люблю тебя.

– Я тебя тоже.

– Значит, у нас все хорошо.

Мы опять поцеловались, и она, выгнув свою изящную шею, киношным движением потянулась за своими часиками, ощупью разыскивая их на полу, далеко за спиной, и в тот миг при виде этого жеста меня толкнула к ней такая любовь, сильнее которой и быть не могло.

– Боже, ты посмотри на время – надо бежать. Ты выдержишь? Самый последний раз?

Но в раздевалках все разговоры крутились вокруг банкета. Айвор настаивал, чтобы на столах были только безалкогольные напитки, поскольку веселье отнюдь не требует алкоголя; после таких слов мы перед поднятием занавеса собрались в мужской раздевалке, где оценили свои запасы – стыренные из домашних шкафчиков остатки лимончелло, кулинарный херес, расслоившийся ликер «Адвокат», игристое красное вино – и попрятали большие и маленькие бутылки в декоративных кустарниках и живых изгородях, как белки прячут орехи перед наступлением зимы. В семь часов мы выполнили разминку и распевки, обнялись на удачу, Айвор произнес очередную напутственную речь, призывая нас выложиться по полной, – и мы начали.

В тот вечер на трибунах сидело много родителей, пресловутых родителей, чьи слабости и пороки мы только что с пылом инвентаризировали в раздевалке, и теперь, во время монолога брата Лоренцо, тайком подглядывали из-за кулис, чтобы продолжить.

– Вон они! В первый ряд уселись! – шептал Алекс. – Сколько раз им было сказано: не вздумайте садиться в первый ряд!

– Они же гордятся! – указала Фран.

– Они помирают от скуки, – отмахнулся Алекс. – Вы только посмотрите на моего папашу: в программку нос уткнул.

На соседнем месте, подавшись вперед и опустив подбородок на руку, сидел мой отец, и я наблюдал за ним всю дорогу, пока Фран вещала про «огненных коней»: он кивал – не иначе как улавливал в ее словах джазовые ритмы, а мне, да и всем нашим, не терпелось услышать полюбившиеся строки.

– Вот, сейчас, – шепнула Хелен.

На сцене Фран стояла в конусе света.

– «Дай мне его. Когда же он умрет, / Изрежь его на маленькие звезды, / И все так влюбятся в ночную твердь, / Что бросят без вниманья день и солнце».

Отец, как я заметил, усмехался, широко раскрывая глаза на каждом повороте этой идеи, – особенно, мне показалось, его зацепила мысль об изрезании на маленькие звезды, и у меня возникло такое чувство, будто я стал хранителем великой тайны.

Я тоже внес свою лепту, пробился, как землепашец, сквозь последнюю строчку моей роли – «Я жизнью отвечаю за отчет» – и ушел за кулисы: теперь мне оставалось заполнить собой пустое место в заключительной сцене. А пока можно было потолкаться вместе с другими и посмотреть финальные эпизоды, которые можно было оттуда увидеть.

– До чего хороши, а? – прошептал Алекс во время унизительного для Париса обхаживания Джульетты, а я спросил себя, заметил ли кто-нибудь еще мучения Джорджа, который целует Фран в щеку и страдает от неразделенной любви, но все равно любит.

А потом события ускорились, Парис и Ромео стали биться на шпагах, Парису пришел кирдык – «Я умираю!», Ромео выпил яду – «Ты не солгал, Аптекарь! С поцелуем умираю»; на этой реплике мы всегда хихикали, но сейчас – нет: Джульетта, просыпаясь, смотрела на его труп – Бог свидетель – жутким, пустым взглядом. У нее в руке был кинжал с выдвижным лезвием. Для нас он долго служил любимой игрушкой, и публика, естественно, понимала, что это реквизит, а вся сцена искусственна, даже смехотворна. «Но вот кинжал, по счастью!» – и громкий щелчок пружины. Но мой отец, сидевший в первом ряду, сжал руками лицо, да так, что оттянул вниз щеки, а в глазах у него при виде этой жесточайшей трагедии всех времен блеснула предательская влага.

Перед нашим последним выходом на сцену Крис всем раздал горящие факелы, чтобы мы постояли в скорбном молчании, задумавшись о последствиях этой междоусобицы. Затянутые, прозаические эпизоды, следующие за смертью Джульетты, всегда казались мне феноменально скучными, но сейчас мы играли последний спектакль и, как наставлял нас Айвор, «выкладывались по полной». Кормилица в исполнении Полли задыхалась от горя. Мы спели хорошо отрепетированный минорный мадригал, Монтекки стали обниматься с Капулетти, а те – с Монтекки. Покойных торжественно уносили со сцены, и, пока мы двигались по проходу через публику, красивая потная голова Майлза болталась над моим плечом. Смотрите в глаза зрителям, наставлял нас Айвор, ведь в наши дни эта пьеса актуальна для каждого, хотя очень трудно объяснить, за счет чего.

«Но повесть о Ромео и Джульетте останется печальнейшей на свете»…

Остановились мы под трибунами, откуда были видны только лодыжки зрителей; музыка стихала; гасли последние огни. Здесь аплодисменты казались просто оглушительными, подошвы стучали по дощатым настилам прямо у нас над головами, и мы, отсмеявшись, короткими, вразвалку, перебежками, как гимнасты, потянулись назад, к сцене, чтобы взлететь по ступенькам и выйти на поклоны, не забывая вместе с тем показывать, что отдали последние силы этому выступлению, затем помогли подняться воскресшим Майлзу и Фран, и все вместе, взявшись под руки, вышли на авансцену. Забыв о дисциплине, мы выталкивали вперед Айвора с Алиной, к сцене поплыли букеты из супермаркета, но публика, видимо, слегка устала хлопать и проявляла определенное нетерпение. Щурясь от света рампы, я заметил, как отец Алекса поглядывает на часы, не переставая бить в ладоши. «Бис! Бис!» – кричали отдельные, втайне умоляя: «Пожалуйста, больше не надо».

Но тут мой отец вскочил с места и попытался оживить овацию исключительно за счет собственных аплодисментов. Когда стало ясно,