Отзывы англичанок о Дашковой в той или иной степени подчеркивали ее мужеподобность. Так, миссис Элизабет Картер писала в ноябре 1770 г. подруге: «Княгиня Дашкова… ездит верхом в сапогах и в мужском одеянии и имеет соответствующие манеры. Это можно было бы объяснить обычаями ее страны и большей безопасностью в управлении лошадью. Но она также танцует в мужском костюме и, я думаю, появляется в нем столь же часто, сколь и в обычном платье… Не смотря на такой грозный вид, она замечательно мягка и имеет слабые нервы»{673}. Хотя никто из английских знакомых Дашковой не назовет ее, как французский посол Луи де Сегюр, «ошибкой природы», мысль, будто княгиня «больше походит на мужчину»{674}, прозвучит у многих.

Тем не менее именно в Англии, во время первого приезда в 1770 г., будет написан самый нежный, трогательный портрет княгини кисти О. Хамфри{675}. Ничего от «бой-бабы», ничего от «необузданных инстинктов» – беззащитность и достоинство ричардсоновских героинь. Идеал новой эпохи.

Дашкова отмечала: «Я не поехала ко двору и все свое время употребила на осмотр достопримечательностей». Но ее и не приглашали. Причина этого крылась в особых отношениях Лондона и Петербурга того времени. Англия предоставила России, направившей эскадру в Средиземное море (ту самую, командовать которой ехал Орлов), порты базирования. Дипломатическая близость – хрупкая вещь, и английские официальные лица уклонились от встреч с бывшей заговорщицей. Есть сведения, что такое равнодушие обидело Екатерину Романовну. Та же миссис Картер во время второго приезда княгини записала: «По тому, как Дашкова была недовольна приемом, оказанным ей в прошлый ее визит в Англию, ее возвращения ожидать не следовало».

Однако, если судить по сочинению Дашковой «Путешествие одной российской знатной госпожи по некоторым англинским провинциям», княгине очень приглянулась Британия. Она создала образ идеальной страны – утопии, – расположенной не где-то, «в землях незнаемых», а под конкретной географической широтой. Туда можно поехать и убедиться своими глазами, на что способно хорошо организованное общество.

«Англия мне более других государств понравилась, – писала Екатерина Романовна. – Правление их, воспитание, обращение, публичная и приватная их жизнь, механика, строения и сады – все… превосходит усильственные опыты других народов в подобных предприятиях»{676}. Пока Дашкова отлучалась из Лондона на северо-запад Англии, она вела дневник. Через пять лет в России княгиня опубликовала его, подвергнув заметной редактуре. Ее путевые заметки напоминали «Письма» Монтескье. В обоих случаях описание чужой страны становилось поводом для философствования на политические темы.

Так, в предпосланном «Путешествию…» переводе из Поля Гольбаха «Общество должно делать благополучие своих членов» высказан один из важнейших принципов, названных позднее «разумным эгоизмом»: «Рассудительная или просвещенная любовь самого себя есть основание общественных добродетелей». «Когда народ, или те, кто им управляет, неправосудны или нерачительно долг свой исполняют, они тем… разрывают связь общества. Человек становится неприятелем оного… Всякий нарушает законы… почти все члены бывают наконец взаимными врагами». Естественно ожидать дальше описания правильного устройства. «Общежитие тогда только полезно человеку, когда оно ему доставляет наслаждение… Любя своих сотоварищей, он себя в них любит; вспомоществуя им, он сам себе помогает»{677}.

Расположение за переводом рассказа об Англии подводило читателя к мысли: на острове философия взаимной поддержки – достояние всего общества. При этом Екатерина Романовна намеренно опустила все недоразумения и шероховатости своих отношений с англичанами – отечественному читателю они были не нужны – и дала образ страны, достойной подражания. Она сама назвала свой текст «моралическим сочинением» и придала ему функцию назидания, хорошо известную по воспитательным трактатам княгини. Только теперь в качестве воспитуемого выступало русское общество.

Посещая в Лондоне выставку Вольного общества художеств, хлебопашества и торговли, княгиня нашла «великое множество разных машин и орудий, для пользы рода человеческого вымышленных, за кои великими деньгами награждены их сочинители. Рассматривая все оное я некоторый род почтения в себе чувствовала к сему месту, из которого истекает такая польза». По дороге княгиня продолжала удивляться: «Земля так удобрена и так прибрана, что смотреть весело, чему много помогает их скот, который бесчисленными стадами почти весь круглый год в поле питается (и который также отменен величиною и красотою своею); почему как сия земля ни многолюдна, однако им не только своего хлеба становится для себя, но еще много оного выпускают в Ирландию и Шотландию». Повторив идею Дэвида Юма из переведенного ею «Опыта о торге», что скудость английской земли породила высокую культуру земледелия{678}, Дашкова опустила сведения о ввозе Англией хлеба из американских колоний. При постоянном росте производства, рос и импорт (в том числе русского чугуна, леса, парусины, пеньки, дегтя, домотканого холста). Англия меньше всего напоминала замкнутую систему. Но реальность в данном случае не имела ключевого значения.

Путешественница избегала говорить о конкретных людях и малейших неустройствах, предпочитая описывать парки, газоны, машины и фабрики. Просвещенная гостья ехала по благоустроенной стране, повсюду встречая доброжелательных, довольных жизнью обитателей. Такое композиционное решение имело конкретную задачу. Не утопить зерна полезного в бесконечных разговорах об издержках.

«Мастерская мира» обладала и бродягами, и работными домами, и лачугами восточного Лондона. Но Дашкова говорила о среднем классе, который и составлял в тот момент британское общество. В нем господствовал тон довольства, такой нетипичный для России и так приятно удивлявший русских путешественников. Создавая из Англии утопию, княгиня, в первую очередь, думала о своей стране. Она как бы намечала в воображаемом пространстве две точки: отправную, где находилась невоспитанная Россия, и конечную – просвещенная Британия.

Дашкова первой из отечественных писателей перешла к поиску «идеального общества» в реальном мире и назвала таковым английское. Однако оригинальность внутри еще неразвитой литературы не означала оригинальности в принципе. Французские писатели уже освоили это направление мысли. Княгиня шла по их следам. Дидро восклицал: «Она так любит англичан, что я боюсь за ее пристрастие к этому антимонархическому народу». Но не сам ли он создал у читателей зависть перед британскими законами? Дашкова нашла в Англии отечество своего разума. Британия предоставляла нравственный, интеллектуальный и законодательный комфорт. Мысль о возвращении в «огромную тюрьму» не могла не тяготить княгиню.