В мемуарах ангелом-хранителем Екатерины Романовны назван Дидро. На протяжении двух недель они встречались, по словам Дашковой, каждый день и разговаривали несколько часов кряду. Правда, сам энциклопедист назвал всего четыре рандеву. Но княгиня была мастерицей преувеличивать. Под ее пером парижские приключения превратились в один сплошной диалог с другом-философом. Уже оказавшись в Петербурге, Дидро так описал эти беседы: «Вы, конечно, помните, с какой свободой Вы позволяли мне говорить на улице Гренель… Я действительно сидел около Вас… когда Вы, облокотившись на камин, следили за выражением моей физиономии, чтоб угадать, в какой мере и когда я должен воспламениться»{659}.

Один из самых ярких философов Просвещения находился на жалованьи Екатерины II – 1000 ливров в год, причем сумма была выплачена на 50 лет вперед{660}. Он выполнял щекотливые поручения и, среди прочего, опекал княгиню, как прежде путешественницу опекали русские дипломатические чиновники в разных городах Европы. Были ли эти люди «шпионами» царицы, или оказывали Дашковой неоценимые услуги? Всего понемногу. Та же роль предназначалась и философу. Но он воспылал к княгине дружбой, и наша героиня ответила взаимностью. «Все мне нравилось в Дидро, даже его горячность… Вследствие живого своего характера он впадал иногда в ошибки, но всегда был искренен и первый страдал от них»{661}. Разве перечисленные черты не принадлежали самой княгине? «Неизменная дружба, проницательный и глубокий ум, внимание и уважение» к достойным людям – любое из названых качеств Дашкова примеряла на себя, и оно оказывалось ей впору, как туфелька Золушке.

В мемуаристике есть прием, называемый «другой голос», когда автор описывает себя, давая характеристики окружающим. Он выделяет у них черты характера, свойственные ему самому{662}. Таким образом, рассказывая о Дидро, Дашкова говорила о себе. Эту особенность текста надо иметь в виду, когда речь заходит о знаменитом споре по поводу крепостного права.

«Благосостояние наших крестьян увеличивает и наши доходы; следовательно, надо быть сумасшедшим, чтобы самому иссушать источник собственных доходов», – рассуждала княгиня. «Будь они свободнее, они стали бы просвещеннее и вследствие этого богаче, – возражал Дидро.

Особенность диалогов Дашковой – их внешний «сократизм». Читательница знаменитых философских бесед Платона, где Сократ выступает главным действующим лицом и логически подводит собеседника к нужному выводу, княгиня применила этот метод в «Записках». Однако она не любила говорить длинно, выстраивать цепь доводов, каждое предыдущее звено которой вело бы к следующему. Поэтому ее диалоги выглядят усеченными, а половина реплик – опущенной. С кем бы ни разговаривала Екатерина Романовна: с императрицей накануне переворота, с Алексеем Орловым на улице или с Дидро в парижской гостиной – она неизменно прерывает собеседника тогда, когда ее собственное мнение уже высказано. Прерывание – прием, обычно свойственный мужчинам. А если смотреть шире, то сильному, доминирующему партнеру{663}. В пространстве мемуаров Дашкова, безусловно, доминировала и не позволяла Дидро возразить.

«Какая вы удивительная женщина! – якобы воскликнул он в завершение спора. – Вы переворачиваете вверх дном идеи, которые я питал и которыми дорожил целых двадцать лет!» Как было на самом деле? Если учесть, что доводы княгини – сначала просвещение, затем освобождение – взяты из работы Беарде де Л’Аббая, члена Дижонской академии, победителя конкурса Вольного экономического общества 1765 г.{664}, то окажется, что читатель наблюдает вовсе не диалог с философом, а внутренний монолог героини.

Она сама задавала вопросы и сама отвечала. Точно играла с собой в шахматы, переворачивая доску. «Вы спутали следствия с причинами. Просвещение ведет к свободе». Каковы были настоящие слова философа? Мы не узнаем, ибо не их княгиня хотела передать: «Свобода без просвещения породила бы только анархию и беспорядок. Когда низшие классы моих соотечественников будут просвещены, тогда они будут достойны свободы, так как они тогда только сумеют воспользоваться ею без ущерба для своих сограждан и не разрушая порядка». Однако ошибочно представлять Дашкову уверенной в своем праве крепостницей. Диалог как раз обнаруживал колебания и страхи, побежденные при помощи житейской логики, ссылки на постепенное развитие и угрозы кровавых потрясений. Что до Дидро, то парижанин с уверенностью записал: «Она искренно ненавидит деспотизм и все проявления тирании». Стало быть, собеседнице удалось убедить философа в своей искренности.

Его характеристика хрестоматийна: «Дашкова русская душой и телом… Она отнюдь не красавица. Небольшая ростом, с открытым и высоким лбом; с полными раздувшимися щеками… в ее движениях много жизни, но не грации… Разговор ее сдержанный, речь простая, сильная и убедительная. Сердце ее глубоко поражено несчастьями… Она коротко знакома с настоящим управлением и откровенно говорит о добрых качествах и недостатках представителей его. Метко и справедливо раскрывает выгоды и пороки новых учреждений… Печальная жизнь ее сильно отразилась на внешнем виде и сильно расстроила здоровье… В декабре 1770 года ей было только двадцать семь лет, но она казалась сорокалетней женщиной»{665}.

Последнее не обязательно объяснять «печальной и темной жизнью». Екатерина Романовна подошла к возрасту, в котором умерла ее мать, судя по портретам тоже выглядевшая значительно старше своих лет. Многих биографов смущают «испорченные зубы» героини – эта деталь даже опущена в русском переводе у Герцена. А вот замечания о глубоком знакомстве с системой управления на родине повторяется из работы в работу. Между тем о внешнем облике путешественницы Дидро мог судить сам, а о «выгодах и пороках новых учреждений» – только с ее слов. Была ли Дашкова знатоком законодательства? Вряд ли. Но симптоматична сама направленность бесед. От княгини ждали сведений там, где она ориентировалась весьма слабо. Тем не менее она говорила. И надо думать, с уверенностью, раз прослыла знатоком.

Если Дашкова хотела соответствовать представлениям о себе, она должна была играть заявленную роль – близкой подруги и советницы Екатерины II. Встречи с ней искали, например, Мари-Терез Жоффрен и Сюзанна Неккер. Но им было отказано дважды. «Дашкову не поймут наши салонные героини, – писал Дидро. – Я знал, что они желали видеть ее единственно затем, чтоб потом говорить о ней, и был уверен, что она больше проиграет, чем выиграет, во мнении этих дам»{666}. В пересказе княгини все еще изящнее: «Они вас не поймут, а я терпеть не могу богохульства над моими идолами».