ей что — двадцать лет, в больнице последний раз на медкомиссии в институт была… Упала на очередной тренировке, пять утра, ни света, ни людей — нашли уже замерзшую. Такая мелкая еще…

Вздох Палыча эхом прокатился по заполоненной вещами квартире, будто каждое замызганное полотенчико, пустая стеклянная бутылка с высохшим ободком воды, будто и старый школьный глобус без половинки, и сушеные ветки вербы подхватили его вздох и передали дальше по цепочке. Галка молчала. Молчали остальные.

Слишком уж хорошо Палыч знал эту девушку — с чего бы вдруг? Какой ему интерес расспрашивать про ее бабушку, про замороженный стадион в утренней черноте и сгорбленное тельце, внутри которого оборвалось разом, перестало стучать, замкнуло будто?.. Галке представилось, как Палыч бегал в эту захламленную квартиру после работы, оставив волонтером вычищать очередную грязную конуру, оставив дома жену (наверняка такую же полную и мелкую, как и сам Палыч), забыв про внуков… Стало кисло-горько во рту, будто она раскусила лимонную скользкую косточку. Захотелось начисто вымыть руки хозяйственным мылом и уехать в пустую большую квартиру, где все меньше оставалось материнских запахов и все больше исчезали следы ее болезни.

— Давайте, — Палыч охрип, опасаясь смотреть им в глаза. Все-таки не зря он позвал их после выставки именно в эту квартиру, не зря…

Никто не решился ему перечить. Галка замечала взгляды, что буравили Палыча насквозь: сочувственный Машин, она то и дело тянулась к нему рукой, будто хотела потрепать по плечу, но то и дело отдергивала пальцы; такой же подозревающий Кристинин, и Данин, полный слез. Галка так и не набралась смелости заговорить с ней об отце — может, Дана и не хотела таких разговоров, но Галка даже не попробовала, и ощущала себя предательницей. Вычищенный из головы Михаил Федорович после того краткого, горячечного разговора с дочерью почти не появлялся — порой Людоедик заходила к Галке в кафе и перебрасывалась с ней парой фраз, глядя побито, жалобно, порой они вдвоем выбирались на городскую площадь и кругами ходили вокруг ледяного катка, пересказывая ненужные друг другу новости далеких родственников. Людоедик отчаянно скучала по отцу, а Галка, тоскующая по матери, не могла отказать ей в просьбе.

Палыч замешкался перед тем, как открывать банку — будто бы и сам захотел присоединиться к волонтерам, но все же передумал в последний момент. Спрятался за дверью в ванной, включил воду: то ли чтобы не слышать ничего, то ли чтобы умыть горящий лоб, снова скрипнул петлями, потоптался…

— Решайтесь уже, — поторопила Кристина, и он ушел с концами.

Распахнулась крышка.

Душа была обыкновенная, почти прозрачная — светлая и без особых переживаний. Мать и отец, обычная семья работяг, выпивали по праздникам вино и водку, сами мариновали грузди, набранные в окрестных подлесках, сами мыли машину в ручье, дочери покупали хризантемы у бабулек перед первым сентября, ездили в большой оптовый магазин за город, потому что там хоть и невкусное, но дешевле. Школа с золотой медалью, институт в родном городе — на менеджера, Анюта звезд с неба не хватала. Мечтала впервые поцеловаться, позорище ведь, двадцать один год и ни одного поцелуя в анамнезе. Училась красить ресницы черным, жирным, с комочками, танцевала перед зеркалом и плакала от жалости к себе, пыталась вырваться из-под опеки родителей и поэтому переехала в бабушкину квартиру, которая опустела так внезапно, неожиданно…

Вышел Палыч с красными сухими глазами, глянул на волонтеров очень строго — только попробуйте. И в Галкиных глазах мелькнуло Анютино узнавание: он, молодой и не такой круглолицый, с волосами еще, с гладким лицом без печати постоянных чужих смертей и своих собственных семейных забот, наклонялся над ней, кажется, тряс какой-то цветной погремушкой. Она не могла этого помнить, не остается у младенцев таких воспоминаний, но и не сомневалась, что это — правда. Виделись они нечасто, на застольях с вазочками маринованных корнишонов, жареным в кляре минтаем и обязательной наливочкой, домашней, на вишневых косточках — бабушка делала ее сама. Анюте так и не налили ни разу ни рюмки, маленькая еще, вот подрастет… Палыч несмешно шутил и заливался хохотом, пил больше и пел громче всех, обязательно переходил на политику, раскрасневшись лысиной и дряблыми щеками от бабушкиной наливки, а Анюта относилась к нему с подозрением.

Хорошо, что Виталий Павлович не стал забирать ее воспоминания, побоялся. Никому бы не понравилось видеть себя таким — молодым и дурным, с перекошенным пьяным лицом, которого за руки тянула на балкон бабушка, повторяя шепеляво:

— Обормот, ой, обормот… Мало я тебя лупила в детстве.

Палыч присел в кресло, сдвинув на пол пластинки для проигрывателя, вязаный передник, куртку с обожженными рукавами, что-то мелкое и звонкое, что разбилось звуком, раскатилось по комнате, а он, казалось, и не заметил.

— Племянница моя, — сказал под их испытующими взглядами, — Анюта. Царствие небесное…

— Спасибо, Виталий Павлович, — сказала Галка первее всех, ощущая перед ним что-то вроде вины. — Никому не отдали, даже себе не забрали. А нам…

— А кому еще? — он кривовато улыбнулся, но чуть посветлел лицом. — Вы хоть и язвы все, кроме Маши, но все равно родные уже. Почти семья. Одну часть семьи я потерял, сестра места себе не находит, бьется, ничем ей… А у вас праздник, событие такое. Может, и мою Анюту нарисуете.

— Нарисуем, — хрипло пообещала Кристина. В руке у нее был зажат телефон, и ярко, бело-торжественно горела на экране блокировки фотография ее Шмеля.

— А теперь убираться, — невесело, будто через силу рассмеялся Палыч, и все застонали. Торжественность, трепетность момента нарушилась, осталась заваленная грудами хлама старушечья квартира, пыль, сухая грязь, мусор. Анюта, переехав к бабушке, расчистила себе угол в единственной комнате и обитала там, натаптывая тропинки между горами и башнями, шаткими, но все же устойчивыми. Ей казалось грубым вот так избавляться от всего, что бабушка накопила.

Зато теперь эта задача легла на волонтеров. И Виталия Павловича, который скинул куртку, закатал рукава и взялся за самую тяжелую и неприятную работу. В мучные мешки он собирал пахучее и подгнившее, выгребал холодильник, клеклое мыло из ванной, размокшее от капающего, свернутого на бок крана, сидел над фотографиями, как ребенок над новогодними подарками. Девочки косились на него, как на неведомую зверушку — да, Анюта была родственницей Палыча, но все же так странно было видеть его с сероватым от пыли лицом, со вспучившимися на руках венами, с влажными от пота волосами, торчащими из-за ушей…

Еще странней было пытаться подковырнуть что-то в самой Анюте — она была на удивление стерильным человеком: ни мечты,