другая, и кухня, и острый на язык Лешка, и заторможенная Аля, и даже почерневшая мать. Она так убивалась и столько носила траур, что все это начало напоминать Дане дешевый театр, но никто в их семье по привычке не лез друг другу в душу — болит и болит, не у меня, и ладно. Если раньше мать и не думала обращать внимания на шлепки и вскрики, то теперь они всячески обходили в разговорах тему смерти. Купали Алю в горячей воде с хрустящими мыльными пузырями, готовили шарлотку с пряной корицей, будто бы догоняя новогодние праздники, стирали шторы и простыни, выстирывали из плотной ткани и болезнь, и гибель.

— Ты бы икру для маленьких хоть оставила, чуть-чуть, — сказала как-то мама, и в тот же вечер Дана демонстративно откупорила бутылку российского шампанского, налила себе полную кружку и ушла на диван.

Мать выросла в проеме:

— Думаешь, раз нет тебе контроля, то все можно теперь?!

Вырвала кружку у нее из рук, разбила об пол, и шампанское шустро впиталось в половицы, сбегая от очередного скандала. Топая, мать ушла на кухню и вылакала всю бутылку одна. Аля и Лешка сделали вид, что ничего не заметили, а Дану обожгло до кислоты во рту — не из-за шампанского даже, а вот из-за этого «нет тебе контроля». Теперь. Вырвалась из-под занесенной отцовской руки, и понеслась по кочкам.

Неужели она и правда так думает?..

Еще хуже было не понимать, от чего отец все-таки умер — вдруг ее промедление с мыслями об убийстве и стоило тех минут, которые были решающими? Вдруг она все же сама, своими руками сделала это с ним?.. Разве было у нее теперь право жить с мелкими, оставаться собой (хоть от прежней Даны мало что осталось), и, вынырнув из очередного эпизода спячки, она без конца лежала на разобранном кресле и коротала ночь за разговорами с молчащим отцом, замороженном в гробу глубоко под землей. Она то просила прощения, то винила его в бесполезной и бессмысленной своей жизни, то просила подсказать — виновата она или нет?.. С разговоров переходила на молитвы, рылась в себе и в своих чувствах (боль по отцу перегорела так быстро, что стало стыдно за свою бездушность), и вроде надо было бы радоваться, что они спаслись, но радости не было.

Вынырнуть из тех бесконечных дней, серо-туманных, засасывающих, помог только холод закончившегося снегопада: Дана поняла, что ее трясет от холода, и обхватила себя руками. Все они тогда были, как подмороженные: без конца шли куда-то по квартире, натыкались на стены и углы, собирали какие-то вещи в коробки, перекладывались с места на место и разбирали снова, выбрасывали, вывешивали на сетчатый забор у мусорных баков, молчали… Пришлось снимать варежки и растирать белые пальцы. Выступили вперед и детский хохот, и старенькая, ржаво-железная горка, на которой год от года менялся только панцирь льда, и далекая точка яркого пуховика младшей сестры.

Отцовские воспоминания забирать никто не стал. Завещания не было, но мать все равно отправила бумажку с отказом. Вряд ли отец захотел бы с ними делиться, да и переживать за грудиной то, что он испытывал в воспитательные моменты, Дане казалось шизофренией — помнить горячую от пощечины щеку и мрачное отцовское удовольствие в одном теле, в одной душе… Неподъемный груз.

Машина рука легла на плечо — невесомо легла, робко, Маша просто устала сидеть в тишине, мерзнуть и вглядываться в окоченевшую Дану, но та рывком сорвалась с места:

— Чего, жалко? Пчелка ты наша, всех обогреть и утешить! Не нужна мне твоя жалость!

От каменных, тяжелых слов, оброненных на зимние ботинки, на нечищеные дорожки и на скрюченную подругу, не стало легче — Маша съежилась в сугробе и быстро заморгала ресницами, на которые налип снег, с тревогой вгляделась в Дану. И от этого стало так горько, так противно и тягостно, что Дана едва сама не залепила ей по лицу — ей нужна была желчная Галка, которая в ответ ощетинилась бы иглами, заорала, и Дана орала бы в ответ, и они, может, даже подрались бы здесь: валялись в стороне от фонарей, кусали протянутые добрые руки, визжали и сдирали шапки с голов… Но Машка, не понимая, почему Дана на нее злится, не обижалась в ответ, и это было невыносимым.

— Добренькая! — от отчаяния высоко и жалко вскрикнула Дана, глядя ей в теплые, спокойные глаза. — С собой сначала разберись, а потом меня дергай!

И рухнула обратно на лавочку, задыхаясь. Все они виноваты, все. Мать, которая зачем-то родила троих детей и подсунула их мужу-садисту, только бы он бил ее пореже. Отец, который вроде и любил их, и возился с ними, а все равно от любой глупости мог избить до крови. И Аля, и Лешка, из-за которых Дана не может ни завыть, ни купить билеты в первый попавшийся плацкарт и уехать, оторваться от города, отца, от себя…

Все виноваты, но не Дана. Отца забрала болезнь.

— Знаешь, — Маша говорила в пустоту, обращаясь то ли к наваленным под сугробом веткам, оставшимся с осенней опилки, то ли к красноносым прохожим, то ли в пустоту, — я статью читала, чтобы тебе как-то помочь… Советы, от психологов, как пережить горе. Надо забраться на ледяную горку, высоко-высоко, представить, что все переживания и боль оставляешь там, наверху, а скатиться совсем другим человеком. Может, и правда полегчает?..

Дана молча поднялась с места и направилась к горке. Если бы Маша сейчас предложила ей выпить уксусной кислоты — кажется, она согласилась бы и на эту пытку, мучительную смерть, только бы не видеть сочувственно-доброго лица, лысой аллеи и малышей с санками. Отобрала у Лешки раздробленную, ощерившуюся пластиковыми зубьями ледянку, оттеснила кого-то из детей, получила окрик в спину и выматерилась на чужого отца. Интересно, а как он срывается на своей дочери?.. Грохнулась об лед копчиком, оттолкнулась ногами и рукой, полетела, обгоняя карапузов, хлещущий в глаза мелкий снег стружкой, и холод, и умершего папу…

Летела бесконечно долго в густой ледяной ночи, в раскаянии и бессильной злобе, в пустой одинокой мысли, от которой хотелось вертеться на месте, как собаке, что прищемила хвост. Теперь Дана срывалась не только на Алю или мать, она цепляла своим отчаянием еще и добродушную Машку, которой лишь бы кого-нибудь спасти. Мелкими льдинками секло веки, но Дана распахивала глаза и смотрела перед собой, будто ответы всплывут из воздуха, надо только заметить, не проморгать…

Заныло в груди: болезнь ушла, но теперь