которым они приближались по степени экономической необеспеченности, или же к охранительной среде дворян и детей боярских, к которой они обыкновенно причислялись по форме землевладения и порядку службы. Истома Пашков лишь тогда определил свое положение, когда наступила решительная минута борьбы и когда сам царь Василий 2 декабря напал из Москвы на мятежников[110].

Долго собиралось с силами московское правительство, раньше чем отважилось на открытый бой с воровским станом. Когда мятежники подошли к столице, она была лишена гарнизона. Войска князей Воротынского и Трубецкого, бесславно отступившие от Ельца и Кром, были распущены или сами разошлись со службы; «ратные люди, отъехав к Москве, разъехалися по своим домом, – говорит о них летопись, – царь же Василий на Москве бысть не с великими людьми». Нельзя поэтому удивляться, что москвичи испытали панику при виде «воров». В самый день появления неприятеля под стенами Москвы, 12 октября, «некто святый муж», не пожелавший огласить свое имя, видел чудесное видение: ему свыше было открыто, что москвичам грозит гибель за их «лукавые нравы», за то, что «несть истины во мире же и в патриарсе, ни во всем священном чину, ни во всем народе». Неведомому мужу велено было проповедовать москвичам покаяние; он обратился к благовещенскому протопопу Терентию, большому любителю витийства, и протопоп тотчас же облек видение в нарядную литературную форму. В таком виде оно было читано в кремлевских церквах; служились просительные молебны, и был установлен покаянный пост почти на целую неделю, с 14 по 19 октября. Этот случай показывает нам меру нравственного потрясения, перенесенного Москвой ввиду непонятного и страшного врага, с которым нечем было бороться. Одно покаяние, как думали благочестивые люди, спасло город от Божьего гнева. Простодушный автор рассказа о событиях 1606–1607 годов именно вышнему милосердию был склонен приписать сверхъестественное ослепление мятежников: увидев всего 200 холмогорских стрельцов, идущих Ярославской дорогой в Москву, «воры» оробели: «показася им сила велика и страшна зело, яко тысящь за пять и боле». Страх «воров» возрос еще больше, когда находившийся у них «Московского государства служилый пан, именем Севастьян» объяснил им, что двинские стрельцы – «великие ратницы и зело смелы к ратному делу», что он видел их «послугу», когда ходил с ними воевать Каяну, и что «аще только их пришло пять тысящ, то могут воевати за пятдесят тысящ и боле». Так Господь чудесно показал ворам «свою страшную невидимую силу», идущую на помощь Москве. Она-то и привела в разум Истому Пашкова: испугавшись рассказов пана Севастьяна, он бил челом царю Василью и привел к нему своих казаков. Любопытно, что в том рассказе действует историческое лицо, пан Севастиан Кобельский, на самом деле участвовавший в нападении на Каяну в 1591 году. Потрясенные событиями умы, стало быть, не измышляли чудес, но они искали объяснения всему происшедшему в сверхъестественном вмешательстве просто потому, что не дерзали объяснить явления из действительной обстановки. Вера современников в исключительно чудесное избавление Москвы от опасности и гибели дает нам понять всю силу пережитой москвичами паники[111]. Настроение города и правительства стало подыматься лишь тогда, когда обнаружилось, что у мятежников не хватает сил для полной блокады Москвы, и когда стали подходить в Москву по свободным дорогам вспомогательные отряды. Пришли двинские стрельцы; смоленский воевода Мих. Бор. Шеин прислал с воеводой Г. М. Полтевым смоленских детей боярских и стрельцов; от Волока и Можайска подходили с окольничим Иваном Федоровичем Колычевым отряды из Вязьмы, Дорогобужа, Серпейска и из принесших повинную городов «Ржевской украйны». В то же время отъехали от воров и рязанцы. В конце ноября москвичи уже нанесли первое крупное поражение «ворам» у Гонной слободы и стали готовиться к решительному удару. Царь собрал на 2 декабря всех, кто мог взяться за оружие: «стольников, и страпчих, и дворян, и жильцов, и дьяков, и подьячих и всяких служилых людей». Служили торжественный молебен у раки царевича Димитрия, всех ратных людей кропили святой водой и благословляли крестом в Калужских воротах, которыми выходили в поле войска Шуйского. Во время боя, происшедшего 2 декабря под Коломенским, обнаружилось настроение Истомы Пашкова. С четырьмя или пятью сотнями своих воинов он перешел на сторону царя Василия и бил ему челом «за вину свою». Его измена решила дело: Болотников был отброшен от Москвы. Заметим, что хотя Пашков и добровольно оставил воров, хотя он затем был пожалован царем и верно ему служил, однако ему не прошло даром слишком продолжительное колебание между двумя лагерями: официальные грамоты Шуйского, говоря о победе над ворами, поставили «Истомку» в число военнопленных воровских атаманов.

Итак, общественный подбор совершился быстро и решительно. Войсковые массы мятежников, с разных сторон подходя к Москве под знаменами царя Димитрия, представляли собой различные корпуса московских войск, которые имели в своих частях обычную организацию или дворянского «города», или стрелецкой «сотни», или казачьего «прибора». Эти корпуса привычным порядком слились в одну армию, чтобы действовать против общего врага. Но под давлением социальной розни и вражды эта армия распалась на сословные слои, из которых была сложена, и каждый из таких слоев более или менее сознательно и ясно определил свое дальнейшее поведение по соображениям сословного интереса или личной выгоды. Высшие слои решительно примкнули к правительству, несмотря на его боярскую, им несимпатичную окраску. Их примирение с царем Василием было так полно, что их вождю, заводчику дворянского мятежа, Прокопию Ляпунову, в Москве было даже сказано думное дворянство, и он вместе с Григорием Федоровичем Сумбуловым стал государевым воеводой на Рязани. Средние слои воинской массы, мелкопоместные дети боярские, с меньшей решимостью отстали от «воров», так как им были понятнее мотивы, двигавшие оппозиционной казачьей и холопьей массой Болотникова. Сам же Болотников, несмотря на поражение под Коломенским, не добил царю челом и не принес ему своей вины. Он упорно продолжал войну против Москвы и всего московского строя. Московское государство, таким образом, вступило в тяжелый период открытого междоусобия, в котором друг на друга встали уже не претенденты на трон, а различные части единого общества, поставленные одна против другой всем предшествующим ходом государственной жизни. Если вспомним особенности московского общественного быта перед Смутой, то скажем, что в междоусобии 1606–1607 годов впервые получила открытый характер давнишняя вражда за землю и личную свободу между классом служилых землевладельцев, которому правительство систематически передавало землю и крепило трудовое население, и, с другой стороны, работными людьми, которые не умели отстаивать другими средствами, кроме побега и насилия, своей закабаленной личности и «обояренной» пашни. Эта вражда была вызвана наружу и осложнена политическими затруднениями, постигшими государство,