Точно в центре огромной «монеты» свернулся в тугой клубок человек. Он – я решил, что это мужчина, – был в плотной кожаной одежде, его лицо скрывал шлем, старомодный железный морион.

Рыдания, казалось, исходили от него.

Я остановился у края медальона:

– Сэр, с вами все в порядке?

Ответа не было.

Без дальнейших раздумий я бросился к незнакомцу. Он лежал, свернувшись клубочком, возле водостока в полу, как будто что-то защищая. Сквозь железную решетку, словно из какой-нибудь мерзкой темницы, тянулась бледная детская рука. Рыдания исходили из мрачной пустоты за решеткой.

– Я здесь, – сказал я, наклонившись над скрюченным мужчиной, и схватил ребенка за руку.

Потом все обернулось очень странно.

Я понял, что рука ребенка сделана из дерева, за секунду до того, как почувствовал пробежавшую по ней волну от щелчка переключателя. Пол содрогнулся от громкого лязга.

Я отпрянул от решетки, и комната наклонилась. Пол впереди меня начал опускаться. Едва не потеряв равновесие, я увидел тьму, что пряталась внизу.

Я упал назад, на труп в кожаной одежде, и огромный медальон снова выровнялся.

От моего падения шлем упал с головы мужчины. Под ним прятался череп, коричневый, как изюм. Я отскочил в отвращении, и земля ушла у меня из-под ног. Я опять бросился к скелету, и пол выровнялся. Я попробовал другое направление с тем же успехом. Куда бы я ни ступил, тяжелая круглая плита качалась, вынуждая меня вернуться в объятия мертвеца.

Я сидел на тарелке, замершей в равновесии, а под нею зияла пропасть, ничто, бездонная яма.

Я попал в ловушку.

(Библиотекарь уснул, а я очень устал. Я закончу эту запись утром, если только во сне меня не настигнет кошмар. В этом случае не будет смысла хвастать тем, как я обманул смерть.)

День 5-й

(Я пережил эту ночь! Книги – ужасная постель. Библиотекарь завтракает. Думаю, что выдержу вонь рыбы сегодня утром. Почему-то мысль о том, чтобы посидеть поодаль в одиночестве, потеряла свою привлекательность.)

Это ужасное чувство – осознавать, что ты попался в ловушку, приготовленную для другого человека. Я соорудил так много капканов, что, видимо, счел себя неуязвимым для них. Хуже того, ловушка была очевидная: пустая комната, странный пол, бессловесное тело и детский плач. В самом деле, разве все это могло обернуться чем-то еще?

Но что за бессовестный параноик мог устроить ловушку в библиотеке? Сфинкс желает отличаться от Марата, который, похоже, полон решимости уничтожить культурный багаж человечества по причинам, которые я постичь не в силах, но они, полагаю, неблагородные и недальновидные. И все же разве лучше сохранять канон человеческой мысли, сделав его недоступным и недружелюбным для всех? Один человек разрушает, другой прячет. Разница сугубо умозрительная.

Интересно, как Сфинксу удалось поймать и воспроизвести человеческий голос? Его технология настолько продвинута, что этот вопрос вряд ли имеет смысл; его творения кажутся небрежным волшебством. Странно думать, что прямо сейчас мадам Бхата, вероятно, сидит в своей паутине из пряжи, с помощью грубых символов и значков запечатлевая события дня. А Сфинкс тем временем произвел способ сохранения голосов!

Насколько изменился бы мир, стань такие чудеса общеизвестны?

Но вернемся к ловушке.

Решетка с торчащим рычагом в виде руки не открывалась, как бы я ни тянул. Рыдания прекратились, едва капкан сработал, – ну хоть на том спасибо. Одно дело – гнить в стоическом безмолвии; совсем другое – когда рыдающий ребенок завывает над тобой похоронную серенаду.

Поскольку у меня не было выбора, кроме как сидеть совсем близко, я не мог не рассматривать своего «спутника». Я пришел к выводу, что он был кем-то вроде странствующего рыцаря. Старый шлем, кожаные доспехи и парчовая накидка, свернутая и подложенная под голову как подушка, – все это намекало на благородное происхождение. Он погиб, придя на помощь тому, кого считал ребенком в беде. Кем бы он ни был, мы с ним близки по крайней мере в этом.

Интересно, сколько он продержался, прежде чем пал жертвой обезвоживания? При ближайшем рассмотрении я сделал мрачное открытие: бо́льшая часть его кожаного нагрудника хранила следы зубов.

Мне пришла в голову мысль, что библиотекарь может прийти на помощь, и я потратил, наверное, четверть часа, призывая его. Но чем больше я звал кота (задумка изначально была бестолковая), тем больше задавался вопросом: чего именно жду от него? Чтобы он позвал кого-то на помощь? Маловероятно. Как там говорил Байрон: стоит библиотекарю отправиться на поиски книги, ничто не собьет его со следа?..

Хотелось бы избавить себя от досадной необходимости записывать все беспокойные мысли, которые пронеслись в моей голове, пока я сидел на коленях мертвого рыцаря. Но от кого я буду скрывать правду? От полки, на которой эти записи настигнет забвение? От еще одного капкана, еще одной ямы, из которой мне не выбраться? Или, возможно, я хочу скрыть правду от себя?

Проблема в том, что я не уделил должного внимания темам, о которых стоило подумать. Перед лицом медленной смерти я должен был поразмыслить о своей жизни с Марией – как той, которую мы разделили, так и той, о которой мечтали. О жизни, прерванной моим высокомерием и ханжеством.

Но я не углубился в такие сожаления.

Вместо этого я подумал о том, как усердно обманывал себя на протяжении месяцев после нашего расставания. Сначала я скрывал свои сомнения, потом отчаяние, а потом страх. Как-то слишком много пороков, чтобы все свалить на крошку. Совесть не позволяет мне так поступить.

Я вспомнил пожилую женщину, которую давным-давно увидел у подножия Башни, – она просматривала записи Бюро находок с решимостью, которая в начале моего собственного испытания казалась далеко не благородной. Я счел ее слабой и невротичной. Я верил, что сам превзойду такую ловушку. Надежду. Каковы ее параметры? Какая у нее длина? Куда она ведет? Когда она становится привычной, машинальной, затмевая не только сомнения, но и действие, искупление, а также жизнь?

Я снова и снова думал не о Марии, а об Эдит: о ее терпеливости, стойкости, уравновешенности и здравомыслии, которые превозмогали все мои плохие стороны. Я думал о наших случайных объятиях и обо всех минутах, когда судьба вверяла нас друг другу, – все было невинно, и все же… Да, без чувств не обошлось. И я хотел выжить, потому что знал: тогда мы снова увидимся.

Разве это неправильно? Разве нельзя тосковать по тому, чего ты можешь достичь?

Я провел, наверное, час в состоянии полнейшей сумятицы, прежде чем решил, что лучше умереть, пытаясь спастись, чем умереть, жуя собственную одежду.

Гордый школьный учитель возобладал во мне, и я подумал: «Итак, перед нами головоломка». Наверное, ход моих размышлений был очень глупым. Но я усвоил на собственном опыте, что немного высокомерия перед лицом смерти не худший вариант.