– Клянусь тремя преисподними, я убью тебя, Рей Люпин, – проговорил Ким, стискивая зубы от боли. – Тебя и всех твоих сообщников. Железом, или колдовством, или голыми руками, я вырву из тебя душу и отправлю ее в ад предателей. Даже если я умру, то все равно мой дух вернется и отомстит вам всем за то, что вы сделали со мной и Мисук!

Стражники в панике попятились к дверям, нащупывая свои охранные амулеты. Сам не замечая, Ким использовал звуки-ростки, превращающие слово в действие, и угроза стала проклятием.

– Императорская печать тоже не подействовала! – пролепетал чиновник с жаровней в руках. – Мы все погибнем!

– О да, хвараны проклинать умеют, – воскликнул Рей, волевым усилием отгоняя нахлынувший страх. – Нет бы чему доброму их научили! Ничего, скоро от ваших лагерей и духу не останется! Глядишь, лет через пять-десять хвараны станут просто безобидными мальчишками, а там их и вовсе разгонят за ненадобностью. Выйдите отсюда! – махнул он рукой чиновнику и перетрусившим стражникам. – Я займусь им сам.

Прогрохотали шаги, лязгнула дверь. В темнице остались только они с Кимом.

– Ну спасибо, вот она, благодарность! – раздраженно сказал Рей, садясь на край скамьи. – Недаром говорят – добродетель наказуема. Только смертельного врага среди хваранов мне сейчас и не хватало. Я и так хожу по краю, а теперь еще и побратим мечтает меня прикончить. Не знаю, стоит ли отпускать тебя. Может, подержать тебя здесь подольше… пока ты не образумишься и не поймешь, в чем твое благо?

– Как только я отсюда выйду, – сказал Ким, стараясь держать себя в руках, – ты мгновенно лишишься возможности заботиться о чьем-либо «благе».

– Кто тебе сказал, что ты отсюда выйдешь?

Рей достал из рукава небольшой свиток.

– В этом доносе, – одном из нескольких, – говорится о заговоре против императора, устроенном некими молодыми хваранами. Участники заговора перечислены, назван и его главный зачинщик. – Рей заглянул в свиток. – Мне горько говорить, но это ты.

– Что?!

– Разве это не твои собственные слова? – Рей снова развернул свиток и прочитал. – «Ходят слухи, что Ирраны утратили Мандат Неба. Если мне предложат главенство – я не откажусь».

– Я не имел в виду ничего подобного! Речь шла вообще о других вещах!

– Здесь, в Небесном городе, надо следить за каждым словом. Особенно тебе и твоим братьям. Разве ты не знаешь, как сейчас относятся к Енгонам? «Вечный источник смуты, отрава, разъедающая мир и покой государства!» – вот, что о вас говорят при дворе. Енгонов боятся, от них мечтают избавиться. И тут появляешься ты и даешь такой прекрасный повод! Какое можно раздуть громкое дело: княжич Енгон, казненный за колдовство, сожительство с оборотнем и государственную измену!

– Если ты и не Идущий в Рай, – с ненавистью сказал Ким, – то наверняка ими подкуплен.

Рей оглянулся на дверь и сказал тихо:

– А хоть бы и так – какая разница? Скоро здесь всё полностью переменится. Грядет новая эпоха – Эра Чистоты. Заблуждения развеются в прах, демоны будут изгнаны, боги в испуге затворятся у себя на небесах. В Среднем мире не будет ничего выше империи! Никаких велений богов – только человеческий закон! Справедливость, процветание, очищение!

– И ты во главе? Уже видишь себя первым министром?

– Почему бы и нет? Здесь есть еще кто-то, способный управлять государством? Ведь не ты же – демонопоклонник, безвольная кукла в лапах оборотня!

– А ты, стало быть, праведник?!

– Человек, который безукоризненно следует закону – морален, следовательно, добр. Для безупречного мужа правил не существует. Ибо он не следует правилам, а сам их создает.

– Ты сам – кукла в лапах у Идущих в Рай, – прошипел Ким. – Они выкинут тебя сразу, как только ты перестанешь быть им нужен! Зря ты забыл предсказание! Я тебе напомню: оба мы войдем в Небесный город, но только один из нас разрушит империю, и это буду не я!

– Довольно! – с бешенством воскликнул Рей. – Хватит пустых разговоров. Мы побеседуем завтра.

Давно затихли вдалеке шаги Рея, а Ким все не мог успокоиться. Все в нем клокотало от ненависти. Ему хотелось разбить голову о стену, чтобы покарать себя за слепую доверчивость.

«Как он мог так со мной поступить! Как я мог так в нем обмануться!»

Лоб невыносимо жгло клеймо, руки немели в колодках. Он пойман и заперт здесь как зверь в клетке, а на счету каждое мгновение: может быть, именно сейчас во дворце Вольсон умирает Мисук!

О себе Ким почти не беспокоился. Ведь за ним Енгоны. Дядя Вольгван возьмет Небесный Город штурмом, если императорские стражи посмеют причинить вред его племяннику! А Мисук? Станет ли он рисковать ради чужачки, горной нечисти, дочери ведьмы? Конечно, нет!

Ким несколько раз глубоко и медленно вдохнул, чтобы успокоиться. Сейчас не время беситься, и не время горевать. Он должен отринуть все чувства, иначе он пропал, и пропала Мисук. Ярость и нетерпение привели его в ловушку, холодный, трезвый разум его отсюда выведет. Ким выпрямил спину, насколько позволяли колодки, и поднял голову.

– Малый Утренний Канон, – хрипло произнес он неожиданно для себя, закрывая глаза. – Наизусть.

– Солнце встает

из восточных змеиных тенет,

словно восходит

с самого дна земного.

Небо измерит – и снова

Просит приюта у западных вод…

Сложная ритмика, длинные фразы на выдохе…Канон требовал полной концентрации, не оставляя времени на переживания и посторонние мысли… Постепенно боль отступила, в голове прояснилось, и из прошлого явился образ-видение. Крошечная часовня на вершине утеса, со всех сторон –грозящие смертью пропасти, уходящие за облака кручи, и на неогороженной площадке, где едва поместятся двое, – неподвижная фигура Чумона. От порывов горного ветра, что рождается на ледниках Иголки, содрогается крыша часовни, стонут и поскрипывают опорные столбы. Но Чумон неподвижен, его лицо безмятежно. Ким был уверен – таким же умиротворенным его учитель оставался бы и в центре бури.

– Ветру весны за рост

Не благодарна трава,

За листопад на небеса

Не станут роптать дерева.

Кто подстегнет четыре времени года бичом?

Для тысяч вещей положен приход и уход…

Ким замолчал и открыл глаза. Его сердце билось размеренно и спокойно. Взгляд больше не туманило бешенство, лицо покинула гримаса гнева и отчаяния; кажется, даже прибавилось сил. Решив, что в достаточной степени управляет своим телом, Ким начал с самого неотложного – мысленно потянулся к выжженному на лбу клейму, чтобы стереть его.

В лагере хваранов ему приходилось исцелять и более серьезные ранения, не только на других, но, конечно, и на себе. Боль от ожога отвлекала его, мешая сосредоточению – от нее необходимо было избавиться. Но это оказалось далеко не так просто, как он ожидал. Легчайшее мысленное прикосновение закончилось вспышкой дурманящей боли, которая едва не свела на нет все усилия обрести самоконтроль. Ким понял, что так и задумано, и новые попытки убрать клеймо лишь обессилят его.