Доминирующей фигурой в Совете национальной безопасности (СНБ) с офисом в Белом доме был Макджордж Банди из Бостона, хладнокровный, самонадеянный, безукоризненный и способный использовать свои умственные способности настолько эффективно, что, как заметил его одноклассник из Гротона, мог бы в возрасте двенадцати лет сделаться директором школы. На самом деле в 34 года он стал ректором Гарвардского университета. Хотя по своим политическим убеждениям и по воспитанию Банди был республиканцем, дважды голосовал за Эйзенхауэра и против Стивенсона, это не стало отпугивающим фактором. Напротив, сей факт послужил своего рода рекомендацией для Кеннеди, который хотел наладить отношения с респектабельной частью правых. Одержав весьма неубедительную победу на выборах и обладая большинством всего в шесть голосов в Сенате, он считал, что главной проблемой его администрации станут правые, и чувствовал необходимость вступить с ними в диалог. Одним из его самых экстравагантных решений было назначение главой ЦРУ Джона Маккона, миллионера из Калифорнии, принадлежавшего к числу крайне правых республиканцев. Этот сторонник массовых репрессий, по мнению ультраконсервативного сенатора Строма Термонда, «выражал все то, что сделало Америку великой».

Подобно президенту, многие из его помощников были ветеранами Второй мировой войны, служили офицерами флота, а также пилотами и штурманами. Что же касалось нового помощника госсекретаря по дальневосточным делам, Роджера Хилсмана, то во время войны он командовал отрядом Управления стратегических служб (УСС), который действовал в тылу японских войск в Бирме. Привыкшие к военным успехам и сделавшие после войны головокружительные карьеры, эти люди надеялись, что и в Вашингтоне им будет сопутствовать удача. Ни один из оказавшихся на руководящих постах новичков никогда прежде не работал на выборной должности. Власть и положение воодушевляли как их самих, так и их подчиненных. Они получали удовольствие от той срочности, с которой приходилось выполнять поручения, и даже от того изнеможения, которое являлось следствием управления государством; им нравилось называть себя «кризисными менеджерами»; они старались изо всех сил, прилагали все навыки и все интеллектуальные способности и заслужили репутацию «лучших и самых ярких» личностей. Но им суждено было сделать одно печальное открытие: как и многие другие до и после них, не они управляли обстоятельствами, а, скорее, обстоятельства управляли ими; поэтому, как выразился один из членов этой группы, Дж. К. Гэлбрейт, государственное управление редко представляет собой нечто большее, чем выбор между «губительным и отталкивающим».

«Ползучая» эскалация началась в первые десять дней правления Кеннеди, когда президент одобрил план по борьбе с мятежниками, предварительно составленный Пентагоном, для того, чтобы придать темп южновьетнамским операциям против Вьетконга. Кеннеди санкционировал отправку дополнительного американского контингента, расходы на подготовку и снаряжение тридцатидвухтысячной вьетнамской национальной гвардии, предназначенной для ведения антипартизанских действий, а также увеличение вьетнамской армии на 20 тысяч человек. Президент дал свое одобрение, ознакомившись с докладом генерала Лэнсдейла об усилении активности Вьетконга. Хотя Лэнсдейл считал, что Дьем необходим как правитель, всем было понятно, что лидер Юга теряет почву под ногами, не готов противостоять противнику, даже не расположен к этому, поскольку боится делиться властью и затевать политические реформы. Как вьетнамским, так и американским советникам Дьема вдобавок не хватало понимания того, что справиться с партизанской войной и пропагандой противника можно только с помощью тактики, отличной от военных операций «из учебника». Читая доклад Лэнсдейла, Кеннеди заметил: «Это худшее из всего, с чем мы пока сталкивались, не так ли?»

Лэнсдейл был сторонником полного пересмотра роли советников: по его мнению, ими должны были становиться опытные и преданные делу американцы, «которые знают и действительно любят и Азию и азиатов», которые будут работать на месте, жить среди вьетнамцев и «пытаться оказывать на них влияние и вести в том направлении, что отвечает целям американской политики». В своем докладе он набросал план действий и изложил требования к персоналу. Все это произвело на Кеннеди большое впечатление, и он попытался протолкнуть программу и назначить самого Лэнсдейла ответственным за ее выполнение или, в качестве альтернативы, начальником межведомственной вашингтонской комиссии по Вьетнаму; но планам помешали бюрократические барьеры в Госдепартаменте и министерстве обороны. Программа Лэнсдейла так и не была реализована, но даже если бы ее попытались осуществить, то, несмотря на всю искренность намерений и симпатии в отношении местного населения, ее подкосил бы главный недостаток — миссионерское принуждение вьетнамцев к движению в том направлении, «которое отвечает целям американской политики», а не их собственным целям. Кеннеди понимал это упущение и осознавал его последствия, когда говорил: «Если конфликт когда-нибудь превратится в войну белого человека, мы, несомненно, ее проиграем, как десятилетием ранее проиграли французы». Это классический случай понимания истины и действий вопреки этой истине.

Американцы не придали никакого значения тому, что французская профессиональная армия, включая Иностранный легион, проиграла низкорослым, худосочным, не имевшим даже общей формы азиатским партизанам, — почему? Это одна из величайших загадок того времени. Как можно было игнорировать Дьен Бьен Фу? Когда корреспондент Си-би-эс Дэвид Шенбрун, который в свое время освещал французскую войну во Вьетнаме, попытался рассказать президенту о реалиях той кампании и о том, что ежегодные потери среди французских офицеров сравнимы с потерями, понесенными при Сен-Кире, Кеннеди ответил: «Ну что ж, мистер Шенбрун, ведь это французы. Они сражались за свою колонию, а это недостойная цель. Мы же сражаемся за свободу, желая освободить их от коммунистов и от Китая, мы сражаемся за их независимость». Американцы были убеждены, что отличаются от французов, но забыли, что они для вьетнамцев тоже «белые».

После того как план Лэнсдейла провалился, в дополнение к военным советникам были направлены регулярные войска, которые должны были ускорить выполнение программы обучения вьетнамской армии. Теперь общая численность американских военных специалистов превысила 3000 человек, а для обучения проведению операций по уничтожению мятежников из Учебного центра войск специального назначения в Форт-Брэгге направили во Вьетнам группу специалистов в составе 400 человек. Оправданием этого нарушения Женевских соглашений стал тот факт, что Северный Вьетнам тоже переправлял через границу оружие и людей.

С приходом администрации Кеннеди взгляды на военную науку и стратегию подверглись серьезному пересмотру. Приведенные в ужас планами, основанными на концепции «массированного возмездия», которые были приняты при Эйзенхауэре, потому что сулили быстрое решение проблем при меньших затратах на поддержание боеготовности, Кеннеди и Макнамара обратились к идее нового подхода к обороне, выраженной в разработанной интеллектуалами доктрине ограниченной войны. Ее целью было не завоевание, а принуждение; сила должна применяться в разумных пределах и на основе заранее подготовленных расчетов для того, чтобы низвести боевой дух и возможности противника до такого состояния, при котором «прекращение конфликта давало больше преимуществ, нежели его продолжение». Таким образом, ведение войны можно было бы вполне разумно «контролировать», направляя соответствующие послания противной стороне, которая вполне разумно отвечала бы на причиненный ей болезненный урон тем, что прекращала действия, которые к этому привели. «На нас словно надели смирительную рубашку рациональности», — писал автор этой доктрины Уильям Кауфман. Это условие полностью удовлетворяло министра обороны Макнамару, который был страстным поборником разумного руководства. И только одно не приняли во внимание — другую сторону. Война есть противостояние двух полюсов. А что, если противная сторона не сможет дать разумный ответ на послание, принуждающее к ответным шагам? Умение оценить роль человеческого фактора не было сильной чертой Макнамары, а предположение, что человечество не отличается рационализмом, было слишком экстравагантным и провокационным, чтобы учитывать его в ходе анализа.