– Правда.

– Как интересно. Гюйлер, по-моему, всякий философ должен испытать нечто подобное.

– Полегче, сынок, полегче.

Кабе с Терсоно уселись рядом с челгрианином. Оба заметили, что он тихо плачет, но из вежливости не стали ни о чем расспрашивать.

Музыка прокатилась по амфитеатру звучными ударами невидимого колокольного языка о стены Чаши. Стадионное освещение погасили; в небесах мерцали, струились и вспыхивали световые эффекты.

Квилан пропустил перламутровые облака, но увидел полярные сияния, лазеры, искусственно созданные многослойные и многоуровневые тучи, редкие вспышки первых метеоров, а затем и стробирующие струи метеоритного дождя, располосовавшие небо. Над равнинами, окружавшими озеро, сверкали безмолвные сполохи горизонтальных молний, меж облаков реяли ленты, полосы и полотнища голубовато-синего сияния.

Музыка нарастала. Квилан сообразил, что каждое отдельно взятое произведение постепенно дополняет общую картину. Он не знал, принадлежит этот замысел Концентратору или самому Циллеру, но вся концертная программа строилась вокруг заключительной симфонии. Циллеру принадлежало авторство примерно половины коротких вступительных сочинений, остальные были написаны другими композиторами. Произведения чередовались, в них четко проступал характерный стиль авторов, и стало ясно, что философские подходы к музыке, заложенные в этих сочинениях, не просто разнятся между собой, но, по сути, глубоко антагонистичны.

Короткие паузы между композициями, дававшие возможность увеличить или уменьшить число музыкантов в оркестре в соответствии с нуждами конкретного произведения, позволили публике осознать глубинный смысл концертной программы. Зрители затаили дыхание.

Концерт был войной.

Два музыкальных течения символизировали противников: Культуру и идиран. Во вступительной части парные противоборствующие композиции соответствовали тем или иным опосредованным столкновениям в поначалу незначительном, а потом во все более непримиримом и масштабном конфликте, длившемся несколько десятилетий до начала самой войны. Музыкальные пьесы становились все длиннее, атмосфера взаимной враждебности нарастала.

Квилан, сверившись с историей Идиранской войны, убедился в справедливости своих предположений о том, что как раз сейчас исполнялась заключительная пара вступительных композиций.

Музыка стихла. Прозвучали робкие аплодисменты, как будто все чего-то ждали. На центральную сцену вышел оркестр в полном составе. Танцоры, в основном на антигравах, расположились в полусфере над сценической площадкой. Циллер занял место дирижера в самом центре круглой сцены, окруженной мерцанием проекционного поля. Зал на миг взорвался аплодисментами, и тут же наступила тишина. Оркестр и Циллер застыли в безмолвной неподвижности.

Где-то в небесах выключилось камуфляжное поле, и над ободом Чаши засияла первая новая из пары Близнецов, звезда Портиция, будто только что выглянувшая из-за облака.

Симфония «Умирающий свет» началась еле слышным шелестящим шепотом, который постепенно усиливался и набирал мощь, а потом завершился нарочито эффектной, диссонирующей музыкальной фразой; звучные аккорды, смешанные с дисгармоническим шумом, взмыли к небесам, где эхом вспыхнула ослепительно-яркая точка – крупный метеорит влетел в атмосферу точно над Чашей и взорвался. Грохот взрыва – внезапный, ошеломительный, пугающий до дрожи – прозвучал как раз в тот миг, когда в музыке наступила гипнотическая пауза, и все зрители – по крайней мере, все рядом с Квиланом, и даже он сам – подскочили от неожиданности.

Гром раскатился по исполинскому небесному амфитеатру, центром которого было озеро Чаши. Теперь молнии не сверкали в облаках, а пронзали далекие равнины. Небо заполонили эскадры и флотилии быстролетных метеоров; колышущиеся складки полярного сияния и величественные небесные спецэффекты неясного происхождения переполняли умы и взоры потрясенных зрителей, а музыка гремела в ушах.

Панорамы войны и более абстрактные изображения возникли прямо над сценой, там, где в воздухе парили и кружились танцоры.

Где-то ближе к середине симфонии, когда яростный рык звучных аккордов сплелся с басовитым грохотанием грома и музыка заметалась по амфитеатру, будто дикий зверь, рвущийся из клетки, восемь метеорных следов не рассыпались в воздухе искрами салюта, не угасли, а прочертили мглу до самой поверхности озера, из темной глади которого неожиданно взметнулись высоченными гейзерами восемь белосветных водяных столпов, будто огромная восьмипалая подводная рука вцепилась в ночное небо.

Кто-то испуганно вскрикнул. Амфитеатр километрового диаметра внезапно содрогнулся, и Чаша закачалась на волнах, вызванных падением метеоритов в озеро. Музыка, словно бы переполнившись страхом, ужасом и зловещим предчувствием беды, бушевала с яростной, панической силой, стремительно увлекая за собой публику, будто всадника, выброшенного из седла взбешенным скакуном.

На Квилана снизошло ужасающее спокойствие, тем более странное, что сам он дрожал, сломленный неутомимым натиском музыки, безудержным буйством волн и сияющих клинков пронзительного света. Взгляд его словно бы обратился куда-то внутрь черепа, образовав сдвоенный туннель, и по нему, отшатнувшись от разделенного окна во Вселенную, душа начала бесконечное падение в черную пустоту, а мир постепенно сжимался в пятнышко света и тьмы где-то в тенях наверху. Будто падаешь в черную дыру, подумал он. Или Гюйлер.

Он и вправду словно бы падал. И не мог остановиться. Вселенная, мир и Чаша отступили в невообразимую, недосягаемую даль. Он немного расстроился, что пропустит финал концерта, кульминацию симфонии. Хотя что толку в ясности восприятия и непосредственной близости к происходящему, в чем преимущество пребывания здесь, где можно все увидеть собственными глазами, или на экране с увеличением, или с усилением сенсорного восприятия, если для него все это и без того искажено безудержными слезами, а сердце затопил бушующий океан вины за то, что он сделал, за то, что он помог осуществить, за то, что сейчас наверняка произойдет?

Он падал в смыкающийся мрак – где-то наверху мир сжался в единственную, не слишком яркую искорку, не более светоносную, чем новая на расстоянии тысячи световых лет, – и рассеянно размышлял, не подсыпали ли ему наркотического средства. Ведь все в Культуре так или иначе корректируют восприятие происходящего с помощью гландулярной секреции нужных веществ, превращая действительность в более или менее реальную.

Он глухо стукнулся о какую-то поверхность. Сел и огляделся.

Вдали, сбоку, виднелся огонек. Опять-таки не особенно яркий. Он встал. Пол был теплый и слегка податливый. Ни запахов, ни звуков, кроме биения его собственного сердца и шума его собственного дыхания. Он взглянул вверх. Ничего.

– Гюйлер?

Прошел миг. Потом другой.

– Гюйлер?

– ГЮЙЛЕР?

Ничего.

Он постоял, наслаждаясь тишиной, затем двинулся к далекому огоньку.