unmixt in the world; and some of the gravest of our divines have carried it so far as to affirm, that enjoyment itself was attended even with a sigh — and that the treatest they knew of, terminated in a general way in little better than a convulsion»; во французском же переводе эта мысль выражена так: «Je connai de graves theologiens qui vont jusqu'a soutenir que la jouis-sance meme est accompagnee d'un soupir, et que la plus delicieuse qu'ils connaissent, se termine ordinairement par quelque chose approchant de la convulsion». Как видим из этих обоих текстов, Пушкин дал не дословный перевод фразы Огерна, а лишь общий смысл ее, самую ее сущность, остановившую на себе его внимание. Деликатный Дельвиг не решился поместить суждение Стерна в своем альманахе, считая его, очевидно, не совсем удобным по его слишком откровенной ясности физиологического свойства.

Пушкин был издавна и хорошо знаком с произведениями великого английского юмориста и очень ценил их[567]. Еще в письме из Кишинева к Вяземскому от 2-го января 1822 г. он писал, что, по его мнению, вся «Лалла Рук» Томаса Мура «не стоит десяти строчек Тристрама Шанди», — известного неоконченного романа Стерна «The life and Opinions of Tristram Shandy» (1759–1767). Сочинения его во французских изданиях 1799 (упомянутом выше) и 1818 гг. и в английском —1823 г. были в библиотеке Пушкина;[568] в 1828 г. критик «Атенея», разбирая вновь вышедшие главы «Евгения Онегина», упрекал Пушкина за отступления в ходе романа, говоря, что это просто «наросты к рассказу, по примеру блаженной памяти Стерна»;[569] в одном из примечаний к главе 2-й «Онегина» поэт сам сделал ссылку на Стерна; упомянул он его и позже, в «Мыслях на дороге», говоря об английской литературе и высказывая мнение, что в Англии только «Ричардсон, Фильдинг и Стерн поддерживают славу прозаических сочинений». Наконец, если верить Запискам А. О. Смирновой, поэт как-то убеждал ее перевести знаменитое «Сентиментальное путешествие Стерна», а о Гоголе однажды выразился, что «он будет русским Стерном», ибо «он всё видит, он умеет смеяться, а вместе с тем он грустен и заставит плакать».

По сообщению П. В. Анненкова,[570] Пушкин набрасывал свои «Отрывки из писем, мысли и замечания» в Кишиневе; оттуда же он, как мы видели, писал о Огерне Вяземскому; думаем поэтому, что интерес к Стерну и знакомство Пушкина с ним можно отнести еще к 1821 году, если не к более раннему.

Затерявшийся автограф Пушкина.

Известна печальная посмертная судьба автографов Пушкина; сам поэт при жизни тщательно сберегал свои рукописи, был довольно скуп на их раздачу и не очень охотно делал записи в альбомах; основной же фонд своих тетрадей берег чрезвычайно ревниво. С момента же смерти Пушкина началось распыление его рукописей, началось и их исчезновение. И в этом распылении и исчезновении виновны, главным образом, два человека, которых Судьба поставила в непосредственное близкое общение с рукописным наследием поэта и от которых, по их чувствам к ушедшему и по любви к его творениям, казалось бы, меньше всего можно было ожидать подобного отношения: это — Жуковский — первый разбиратель и охранитель бумаг Пушкина и редактор посмертного издания его сочинений, и Анненков — первый его биограф и издатель полного собрания его произведений. Жуковский, как известно, после разбора всего рукописного наследия Пушкина, удержал у себя некоторое количество листков автографов (87 №№) для раздачи почитателям поэта; Анненков же, через 18 лет, отнесся к любовно и умело использованным им рукописям Пушкина с прямо преступным небрежением: вернув большую часть их семье поэта (которая, однако, была далеко не способна достаточно высоко ценить и бережно хранить свое сокровище), он, в свою очередь, многое из удержанного раздарил частным лицам, многое же завез в свои имения, кое-что оставил у брата… Из этих «остатков от пиршеств Жуковского и Анненкова и образовались потом такие известные собрания автографов Пушкина, как Онегинское, Майковское, Дашковское, Гротовское, Шляпкинское, собрание К. Р., не говоря уже о множестве мелких владельцев отдельных листков автографов поэта…

Пушкинскому Дому путем двадцатилетней собирательской работы удалось сосредоточить в своих собраниях значительную часть распыленных Жуковским и Анненковым рукописей Пушкина, приобщив к ним, кроме перечисленных выше, более или менее крупных фондов, и много отдельных листков, так что теперь собрание Пушк. Дома занимает, после Моек. Румянц. Музея, первое место в ряду хранилищ пушкинского рукописного наследия; но все-таки многое из этого наследия еще неизвестно где находится, многое исчезло заведомо бесследно. Из числа таких, находящихся или «в безвестном отсутствии», или уже погибших автографов поэта, мы хотим сказать здесь об одном особенно драгоценном листке, — особенно драгоценном потому, что на нем набросан был такой поэтический перл, как XVIII и XIX строфы главы «Евгения Онегина»; в Пушк. Доме сохранилась лишь копия с этого наброска, чернового, с авторскими поправками; подлинный же автограф, писанный в августе 1824 г., как отмечено на этой копии, был подарен П. В. Жуковским (сыном поэта) известному академику-минералогу Н. И. Кокшарову (1818–1892); автор интересных Записок, опубликованных в «Рус. Старине» 1890 г., и множества стихотворений, которыми почтенный ученый, большой балетоман, грешил по разным случайным поводам, отзываясь стихами на разные юбилеи, бенефисы, обеды, именины и т. п. «случаи», — он был поклонником Пушкина, чем и объясняется подарок, сделанный ему П. В. Жуковским. Кокшаров знал ценность автографа и любовно сохранял его, но после его смерти листок затерялся, ни разу не попав в руки специалиста-пушкиноведа, и где теперь находится, неизвестно. Лишь благодаря случайности, приведшей в собрания Пушк. Дома точную копию с него, мы имеем возможность лишний раз заглянуть в творческую лабораторию поэта и познакомиться с неизвестным до сих пор черновиком двух строф «Онегина»; черновик этот представляет, между прочим, еще тот интерес, что кроме многих первоначальных, зачеркнутых вариантов, мы находим в нем неотмененный вариант одного эпитета, — во 2-м стихе XIX строфы:

Внемлите мой призывный глас

вместо принятого затем:

Внемлите мой печальный глас

Строфы XVIII и XIX Первой главы «Онегина», как наглядно видно из таблицы, приложенной к исследованию М. Л. Гофмана о «Пропущенных строфах Евгения Онегина» («Пушкин и его совр.», вып. XXXIII–XXXV, стр. 332 и 336; ср. стр. 23, прим.), были написаны Пушкиным не в порядке строф Первой главы, а гораздо позже окончания всей этой главы, — уже, по-видимому (судя по положению их в тетр. № 2370, лл. 20 и 20 об.), во время создания конца Третьей главы, почему и нет их ни в чистовой