Петтер, который уже облегченно перевел дыхание, снова напрягся:

— Да?

— Что имел в виду Ингольв, когда сказал, что такие, как вы, всегда в цене?

Надо думать, он подразумевал не только преданность своего ординарца — вряд ли командование сочтет ее достаточной причиной для столь стремительного повышения.

Петтер молчал, явно колеблясь, потом вдруг принялся неловко закатывать правый рукав. Резкий решительный аромат лимонной травы жалил нюх.

— Что… — начала я и замолчала, когда он резко протянул мне руку запястьем вверх.

Вены перечеркивал темный знак, словно клеймо. Тейваз.

«Руны победы, коль ты к ней стремишься, — вырежи их на меча рукояти и дважды пометь

именем Тюра!»[30] — всплыли в голове выученные в детстве строки.

— Вы?! — от удивления я задохнулась. — Вы — посвященный Тюра?!

Петтер тщательно одернул рукав и аккуратно застегнул пуговицы:

— Да!

В этом коротком слове было так много: и твердая уверенность, и гордость, и непреклонность.

Тюр — бог войны, но мало кто из военных осмеливался на посвящение ему, ведь Тюр еще и бог справедливости. В давние времена он поплатился правой рукой за ложь[31], и его верным последователям грозит то же самое.

— Так вот почему вы не можете нарушить клятву! — прошептала я, вдруг осознав, чем он рисковал. И, поняв, искренне извинилась: — Простите меня!

— Ничего, — пожал плечами он. — Вы же не знали.

И такая детская гордость (сумел поразить даму сердца!) читалась на его лице, что я поневоле усмехнулась. Боги, какой же он еще мальчишка!

— А разве вы не нарушили слово, когда привезли меня к Халле?

— Нет, — мотнул головой Петтер и улыбнулся неожиданно лукаво: — Я же ничего вам не сказал!

— Хм, — я, подняв брови, посмотрела на него, потом не выдержала и рассмеялась.

Любопытный подход! Не сказать, зато показать.

Он засмеялся вместе со мной, и я не успела отреагировать, когда Петтер вдруг оказался совсем близко. Только поморщился чуть заметно — должно быть, тянуться ко мне через какие-то рычаги было не слишком удобно.

— Не надо! — попросила я тихо, даже не пытаясь отодвинуться.

Петтер глухо проговорил:

— Почему?

— Потому что Ингольв сотрет вас в порошок! — стараясь, чтобы голос звучал мягко, но уверенно, произнесла я.

Обожание Петтера грело душу и, что скрывать, льстило мне. Однако цена слишком велика, чтобы я могла ее заплатить — а уж тем более, позволить платить ему. Стоит Ингольву что-то заподозрить, и Петтер тут же со скандалом вылетит из армии, а меня ждет раздельное проживание с мужем, а значит, и невозможность видеть сына.

Мальчишка на несколько мгновений опустил взгляд, потом прямо посмотрел на меня. Его темные глаза лихорадочно пылали.

— Ну и пусть! — выдохнул он, осторожно, будто боясь обжечься, касаясь пальцами моей щеки.

К его лбу прилипла прядь темно-каштановых волос, и мне невыносимо хотелось протянуть руку и ее убрать.

— Не надо, Петтер, — повторила я, отстраняясь. — Я этого не стою.

— Стоите! — только и ответил он. А в его голосе и, главное, в запахе, чувствовалась такая убежденность, что спорить было бесполезно. И начал решительно: — Госпожа Мирра, я…

— Пожалуйста, не продолжайте! — попросила я, в протестующем жесте выставив вперед открытые ладони. Он ведь всего лет на семь-восемь старше моего сына! — Не нужно, я не хочу этого слышать!

Он потупился, до белизны сжал губы. Потом через силу проронил:

— Почему?

Я заговорила быстро:

— Послушайте, вы заслуживаете большего. Заслуживаете любви, семьи, детей, в конце концов!

Я сбилась и умолкла. На глаза отчего-то наворачивались слезы.

— Большего? — переспросил он глухо.

— Я не могу вам этого дать, — борясь с желанием закрыть глаза, произнесла я. — Никогда.

— Понятно, — слепо нащупав ручку, Петтер дернул за нее и почти вывалился наружу.

Только в воздухе остался запах горького миндаля — сладкий и ядовитый[32]…

Оглушительно хлопнула дверца, и я наконец крепко зажмурилась. Хотелось бежать следом, окликнуть, извиниться… Но за что? Я поступила правильно, отчего же так горько?

Посидев так несколько минут, я решительно выбралась из машины. Глупо прятаться от последствий своих поступков.

Узкая песчаная полоска берега едва-едва высовывалась из кружевной пены волн. Угрюмое небо опустилось брюхом на гладь моря, и теперь лениво покачивалось на воде. Все вокруг было серым, даже песок потемнел от грязи. Только зеленый мундир Петтера выделялся на этом фоне.

Пронзительные, надрывные крики чаек, кружащих над водой, резали слух. Моряки верят, что чайки — это души утонувших матросов, хотя сомневаюсь, что души могут так вонять и столько гадить.

Мои сапожки при каждом шаге увязали в песке, от которого тянуло холодом. Я поежилась и плотнее запахнула воротник. Хотя в Ингойе значительно теплее, чем в окружающих широтах (благодаря теплому морскому течению и вулкану, подогревающему землю снизу), однако и здешний климат нельзя назвать благодатным. А чуть дальше к северу море и берег усеяны ледяными глыбами, которые в солнечную погоду похожи на сверкающие бриллианты.

Преодолевая сопротивление ветра и песка, я подошла к мальчишке, который стоял у самой кромки воды, скрестив руки на груди. Он неотрывно смотрел на небо и даже не обернулся, когда я коснулась его плеча.

— Петтер? — позвала я и сглотнула слюну, пытаясь избавиться от желчного привкуса на языке.

— Да, госпожа Мирра, — голос мальчишки звучал безжизненно.

Пахло от него травянисто и остро — осокой — «не тронь меня!».

Подумалось, а что, если однажды моему сыну любимая скажет то же самое? Утешит ли его то, что она поступает, как лучше?

Захотелось обнять мальчишку, пригладить его каштановые вихры, прошептать на ухо что-нибудь ласковое… Однако я сдержалась: надо думать, Петтеру будет легче перенести жалящее «нет», чем мою почти материнскую нежность.