Только две вещи спасали меня на протяжении двадцати лет. Любимая работа и любимая, ненаглядная моя дочка Женька. Женечка… плоть от плоти моей, кровь от крови моей… Я ведь женщин никогда не понимал. Любил, унижал, обижал, трахал, ненавидел, боялся… Как это ни смешно, только через Женечку и понял. Я ей и за маму, и за папу был, Анька то снималась, то бухала, то лечилась… Дочка с бабушками и няньками в основном росла. И со мной. Приду ночью с работы, загляну к ней в комнату, увижу, как она сопит, – и все Гамбини с Корлеоне летят к черту. Плавятся титановые стержни внутри, и мягким я становлюсь, добрым, сопливым, жалостливым… Отпускает. Посижу у кроватки минут десять, понаслаждаюсь удивительным ощущением и спать иду. И засыпаю человеком, обывателем мирным, а утром снова Защитником встаю.

Когда дочка подросла, разговаривать начали. Удивительная девочка получилась! Сердце доброе и бескомпромиссное, как у матери, а голова – моя, и воля такая, что любой мужик позавидует. В начале первого класса упала в школе с лестницы, компрессионный перелом позвоночника, почти год в кровати провалялась на вытяжке, сама читать и писать выучилась, полбиблиотеки домашней прочитала. Пришла во второй класс – лучшая ученица. Не плакала, не ныла, впахивала по-черному, очень жалела мать. Лет с девяти Анька у нее на груди рыдала. Взрослая тетенька у маленькой девочки на груди… То, что мать дура, Женька поняла примерно в том же возрасте. Дура, но добрая, наша, своя дура, и поэтому надо ее жалеть и понимать. А меня она не жалела, единственная из всех родственников, она просто другом мне стала, тоже единственным. В одиннадцать, когда у нее начались первые месячные, не к мамке и бабкам побежала, а ко мне. Я чуть не сдох от умиления, чуть не заплакал впервые при ней… Доверяла она мне. Каждый день мы разговаривали минимум час, так у нас заведено было с тех пор, как ей десять исполнилось. Обо всем говорили – от нравящихся ей мальчиков до противоборства кланов в мировой политике. Она на лету все схватывала, она думала, как я, ненавидела, как я, и лишь любила она, как ее мать. Просто так и ни за что. Я знал, что Аньку она любит больше, потому что слабее она и жальче ее намного. Но знал я также, что ближе меня у нее никого нет. Даже любовь к Аньке у нас была примерно похожа и била из одного источника.

С годами, помимо всего прочего, Женечка превратилась в фантастическую красавицу. Таких не бывает в реальности, чтобы и воля, и ум, и красота, и полное отсутствие спекуляции на своей красоте. Я, понятное дело, отец. Возможно, преувеличиваю. Но и совершенно посторонние люди удивлялись. Разговаривали с ней часами и только после уже замечали, что красотка она – невероятная. Человека в ней прежде всего видели интересного, а потом спрашивали меня недоуменно: «А чего это она? Ей же не надо… одной внешности за глаза хватит!» Анькины друзья-режиссеры звали ее сниматься. Мои конторские начальники намекали на блестящую карьеру в ФСБ. Сама Женька хотела стать математиком. На вопрос «почему?», вздыхая, отвечала, что жизнь – это дурно пахнущий абсурд. Сильные люди, вроде меня, делают из самих себя фильтры, впитывают, абсорбируют воняющую реальность, защищают глупых и слабых от хаоса. Но рано или поздно сами вонять начинают, и тогда их меняют, выбрасывают на помойку, потому что иначе с фильтрами нельзя.

– И тебя, папка, выбросят, – говорила она, загрустив. Но тут же веселела, гладила меня по руке и залихватски продолжала:

– Но ты не волнуйся, я тебя подберу, отмою и поставлю в самый красивый угол моего дома, на радость моим будущим детишкам. Только прости меня, себе я такой судьбы не хочу, я же девочка все-таки… Девочки должны всегда хорошо пахнуть. Поэтому математика. Там тоже все непросто, но хотя бы логично. Цифры успокаивают, требуют полной сосредоточенности и уводят за собой из мира абсурда в мир разума. Я знаю, что иллюзия. Но, согласись, лучше такая иллюзия, чем, например, наркотики.

Я соглашался. Если б мог, и сам сбежал бы в мир чистого разума. Но кто тогда будет защищать этот мир, мою потрясающую дочку, алкоголичку-жену и еще миллионы нормальных и не вполне нормальных людей? Кто-то ведь должен, кто-то ведь может? Я родился Защитником, а значит, могу и должен я.

* * *

Ох ты, Господи, Боже мой, мне стало жалко эту тварь… Водила вон вообще притаился за соседней извилиной его свихнувшегося мозга и рыдает. Нельзя жалеть, тварь он конченая! А я жалею и понимаю его. Может, потому что сам такой или мог стать таким? Не хочу… всех понимать понималки не хватит. Давить надо таких гадов, и точка! Но тогда, выходит, прав Витя-Чекист: Гамбини против Корлеоне? А он не прав, я не хочу, чтобы он был прав! И что мне делать? «Терпеть, – подсказывает Водила, – терпеть и понимать». Да уж, дотерпелся при жизни до Крымского моста, куда дальше… Это же сколько мне надо было нагрешить, чтобы после кончины получить такую ответочку? Но, видимо, Водила не ошибается, придется терпеть и смотреться в это кривое зеркало. Кривой смотрится в кривое, а прямее от этого не становится… Буду смотреть, буду видеть его поганую жизнь, буду то жалеть, то ненавидеть его, а потом это чем-нибудь кончится, и, может быть, я что-то пойму. Неважно, главное – чтобы кончилось поскорей…

– Сам ты тварь, я велел тебе заткнуться, а ты пасть разеваешь. Не надо меня жалеть, слышишь! Себя пожалей! Исчезнешь ты скоро, а я останусь, понял?! У меня прекрасная жизнь была, в отличие от тебя с твоим христоалкашиком. Я осознанно жил и счастливо. И дочка у меня самая лучшая, и в любви своей, хоть и больной, я никогда не сомневался. Ты сомневался, алкашик сомневался, а я не сомневался, мужик потому что нормальный. Слышите меня?!

…Да плевать мне на вас вообще, чего это я так разошелся? Вы же фантомы просто… Все у меня хорошо было, отлично даже: Женька росла, я получил звание полковника… Правда, в две тысячи седьмом умер Славик… С тех пор и началось… Нет, не так глупо и бездарно, как у вас. По-другому…

Опять пошел нудеж. Скучно, неинтересно… Какие-то путаные объяснения о перестановках в верхах, Путин менялся с Медведевым, и в Конторе все тоже менялось. Витю-Чекиста оттерли от потоков, возбудили какие-то дела за то, что в текущем моменте времени считалось коррупцией. Самые сладкие куски экономической безопасности России – вроде обнала и утечки капитала за рубеж – стали курировать другие люди, а его за штат вывели и подвесили на тонкой ниточке возбужденных уголовных дел. Несколько месяцев он барахтался на этой ниточке, но вел себя стойко. Прикажет Родина сесть – сядет, прикажет встать грудью на другом участке защиты ее интересов – встанет. Счастье для Защитника – погибнуть на поле боя, желательно со славой, конечно, но можно и с позором, если Родине потребуется. В довершение всего умер Славик. Все как у нас с Водилой: перехватывающее дыхание, черное душащее горе, глупая клятва на могиле об имени будущего сына и неожиданная беременность Аньки на сороковины… Из хорошего случился неожиданный ренессанс отношений с женой. Примерно за год до беременности она снималась в очередной исторической разлюли-малине о временах крещения Руси и увлеклась православием. Новое увлечение помогло лучше всяких швейцарских клиник – она почти бросила пить. А когда Витю-Чекиста поперли из Конторы, Анька восприняла это событие как знак божий. Снова возлюбила своего законного мужа, таскала его по храмам и даже заставила обвенчаться. Мой брат Защитник терпел ее новый закидон… с трудом, но терпел. Все лучше, чем бухать. Государствообразующую религию он уважал и признавал ее несомненную ценность в вопросах самоидентификации народа и защиты от растлевающего влияния проклятых Гамбини. Но не до такой же степени… Как и всё у Аньки, ее вновь обретенная вера явственно отдавала безумием. «Нельзя вылечиться, – думал обреченно Витя, – в этом мире нельзя вылечиться. Можно только сменить один вид сумасшествия на другой».