У этого гения наркотики потом нашли, в тюрьме сгнил, но было уже поздно… Анька забухала. Сначала по-тихому, скрываясь от уже подросшей дочери Женьки, а потом практически в открытую. Я боролся, клал ее в лучшие клиники, даже в Швейцарию тайно вывозил на лечение. Помогало на время, а потом снова…

– Душно, мне с тобой, Витя, – говорила она в периоды обострений, – мне дышать с тобой рядом душно. И стыдно еще, что я дочку от тебя родила, род твой поганый продолжила…

В пьяном виде, конечно, чушь молола, а все равно обидно. Я же живой, я любил ее… И нельзя сказать, что она меня совсем возненавидела. Бывали и хорошие времена, годами длились. Бывало, что и лила она надо мной горькие слезы, и винила во всем себя. Мол, я-то человек замечательный, из-за нее только и пошел душу дьяволу продавать, чтобы в кино она снималась. Ну, что с нее возьмешь – дура и есть дура. Жизни не знала, оградил я ее от жизни – водители, няньки, съемки, высокое искусство, интеллигентное окружение, возвышенные разговоры… Она не только снималась в кино и играла в театре, она жизнь настоящую, пахнущую прокисшим мясом и потом, как дурную дешевую пьесу воспринимала. И я не мог с этим ничего поделать. Но любил, любил ее, дуру тупую, несмотря ни на что. И позволял ей многое.

Он позволял ей многое… Я немногое позволял, Водила больше, чем я, но меньше него. А толку-то? Всем им с нами было душно. Истеричка, шалава, алкоголичка, жулик, слабак, садист… Фишки можно перемешивать как угодно, результаты не поменяются. Жизнь – это безвыигрышная лотерея. Еще никто не выиграл, все сдохли, до единого, и все перед смертью сожалели о допущенных ошибках. Но я-то особенный, я после смерти сожалею… Не ведают люди, что рев о неправильно прожитой жизни – это самое большое человеческое утешение. Я ведаю, у меня даже его нет… Но зачем, зачем так? Что ты хочешь сказать мне этим, Господи? Что ты нам всем хочешь сказать?

* * *

С какого-то момента я плюнул. Модный и дорогой швейцарский профессор озвучил мне банальную, с детства известную истину: «Женский алкоголизм не лечится, молодой человек, но замедлить его развитие можно». И я плюнул. И сказал: замедляйте. Потому что любил. На Анькины лечение и киноразвлечения уходила чертова уйма денег. Я оставлял себе все больше коробок с «солнечными берегами». Я столько их оставлял, что мог бы купить настоящий болгарский Слынчев Бряг оптом, вместе с прилагающимся куском Черного моря. Вернуть это все назад, по требованию Родины, было абсолютно немыслимым. «Ничего, – думал я, – ежели что – расплачусь жизнью».

Когда Анька снималась, она не пила. Или не так: когда она не пила, то снималась. Я не знаю как… Я даже не задумывался об этом, я просто твердо понимал: нужно достать денег на кино, ей дадут роль, и она на некоторое время завяжет.

Коллеги считали меня свихнувшимся отморозком: брать взятки спонсорскими взносами на фильмы – это даже для того странного времени было перебором. Сколько раз мне говорили: брось ее, девок, что ли, вокруг мало?.. Олигархи и генералы, при живой Аньке, сватали за меня своих дочерей. А чего, парень я видный, оборотистый… Но я не мог, я не мог просто от нее оторваться… Вроде ничего особенного, баба как баба – тупая достаточно и капризная. И не то чтобы я с нее пылинки сдувал… Поколотил даже пару раз, от отчаяния, пьяную. А уж оскорблял как… Но не мог просто. Болезнь, наваждение, любовь… А может, в волчьем мире непрерывной конкуренции и конфронтации, где Гамбини против Корлеоне, страх против хаоса и все против всех, я тянулся к ней, как к единственному островку нормальной или, вернее, ненормальной жизни. Я ей многое позволял, а она позволяла себе за это не признавать законы реальности. Она позволяла любить или не любить меня просто так, ни за что, она бухала, а в трезвые периоды выворачивала душу на изнанку в третьесортных фильмах и пьесах. Просто так, ни за что. Как и в молодости, ей не нужны были шмотки и цацки. Она жила ни за что, без цели и смысла. Или со смыслом, который я не сумел разгадать?

Все, кроме нее, от меня чего-то хотели: Родина, начальство, родители, даже обожаемый дедушка Славик. Я старался соответствовать, я разрывался на части. Но на первое место ставил всегда Родину. И Аньку… Нет, пожалуй, нет… Родине я даже с Анькой не изменил. А она требовала, шантажировала, давила на больное, на любовь. Вот как узнала мою подноготную от киношных болтунов – с тех пор и не унималась.

– Уйди, Витенька, уйди, Христом-богом молю, уйди из Конторы дьявольской! Я пить брошу, я сниматься брошу!.. Уедем, просто жить станем, только уйди…

Тоже мне, святая Мария Магдалена… Припрется домой пьяная, ссаная, в блевоте, и лепечет заплетающимся языком: «Уйди, уйди» или говорит, как душно ей со мной жить – одно из двух. Но я не сдался, не изменил Родине, не ушел. Я просто доставал для нее деньги, платил дань своему островку безумия. Двадцать лет я платил, пока островок не ушел от меня…

* * *

Плохой мы были парой, все вокруг это понимали. Даже мать, отношения с которой после поступления в конторский Хогвардс так до конца и не восстановились, жалела меня.

– Зачем она тебе? – спрашивала украдкой на семейных торжествах, наблюдая, как Анька стаканами заливает в себя водку. – Я понимаю еще – Лубянка, там ты воруешь, деньги хоть хорошие, но она?..

Все на свете живут иллюзиями. Мама не являлась исключением. Придумала себе нового сына и почти оправдала его. Мол, не палач-стукач ее сыночек, а как все – жулик всего лишь, хлебушек добывает немного необычным, но единственно возможным в наши проститутские времена способом. Ворует. Сидит на Лубянке и лопатой бабло гребет. Только поэтому там и сидит.

Любовь ко мне Славика была более трезвой. Он – тертый системой, войной и лагерем мужик – видел глубже и дальше. Но тоже жалел, правда, совсем по другому поводу.

– Эх, Витька, дурак ты, – сказал он однажды печально. – Все думаешь безбилетником по жизни проехаться. Не бывает такого… Штраф заплатишь огромный… За все в жизни платить приходится. Может, у тебя и получится всех нагнуть, ты парень ловкий и сильный. Но мир весь не нагнешь, он тебя нагнет и поставит в такую неожиданную позу, каких вроде бы и быть не должно. Меня, по крайней мере, в такую он позу поставил, я семь лет в ней стоял, а потом полжизни разогнуться пытался. А тоже ведь надеялся, что дурачки только платят. Ошибался. Ты думай об этом, Витька, почаще, смотри в зеркало, смотри на жену свою и детей. И думай…

Дальше тему Славик развивать не стал. Намекнул, убедился, что его сообразительный внук все понял, и больше к этому разговору никогда не возвращался. Только с годами я начал все чаще и чаще ловить на себе его печальные взгляды. Такие печальные, что и не знаю, с чем сравнить… Я волка однажды видел близко, в лесу, на луну он выл. Похоже…

Зато с братом и отцом у меня все складывалось замечательно. Брата я крышевал и помогал проявиться его несомненным предпринимательским талантам, а он в ответ помогал появиться в моем кармане возбуждающим суммам с длинными, уходящими вдаль нулями. Отец просто мною гордился. Ненавоевавшееся дитя Великой Отечественной, он млел, когда изредка видел меня в форме. А уж после того, как мне генерала дали… Но и отец с братом меня жалели. Я не знаю почему, но самые близкие люди относились ко мне, словно к убогому. Я был силен, я кормил их всех, решал их проблемы, отмазывал, прикрывал… А они меня жалели, каждый по-разному и за разное, но жалели все. Вот это меня больше всего и бесило. Я отдалялся от них, держал дистанцию и напускал на себя неприступный вид. А они все равно меня жалели, сволочи…