Зарёна плеснула в чарку сбитня и вышла из горницы.

Часа через два пришёл Колот. Увидев, что племянник поправляется, озаботился своими делами:

— Убирать надо поля, до зимы недалече осталось. Наймита снова возьму, там хлеб продам. Князь, может, войну какую затеет…

Павша не слушал: дядька принёс бронь с мечом, доставшиеся ему как победителю. Обнажив клинок, Павша водил по нему пальцами, заворожённый причудливым узором, образовавшимся от многих проковки и каления.

— Шлем потом отдам, — сказал Колот, — ты наносник Некруту в череп вогнул, склёпанный лист повело, править надо. Бармицу, опять же, рассёк.

Дядька ушёл. Ещё через час ввалились друзья, подняв невозможный гвалт, будто стая охотничьих хортов, наткнувшаяся на зверя:

— Чего разлёгся? В пляс уже пора!

— Гляжу — свой уже здеся. Свадьбу ещё не сыграли, пока валялся без сознания?

— Ха-ха!

— На тебе квасу свежего медового! — пузатый бочонок шлёпнулся на стол.

— О тебе токмо и говорят: как усталый, да левой рукой срубил противника? — в голосе Плоскини звучала лёгкая зависть: он всегда хотел быть лучшим.

— Загибу били мы. Князь вроде не против был, а потом передумал да гридней своих отправил, — сказал Хлыст. — Люди говорят, что вдова какая-то пожалела да у себя приютила, хоть от Загибы мало что и оставалось.

— Что осталось — заживёт, — ухмыляясь, молвил Усад, явно собираясь добавить охальное: — Отбили, видать, не всё ему, раз вдова забрала, а то, что Павша ему отрезал, так это вдове и не за надобностью в её вдовьих делах!

— Ха-ха!

— Тише вы! Глотки разодрали, как в молодечной у себя! — боярыня Зарёна еле пробралась сквозь молодцев, едва помещавшихся в горнице, беспокойными глазами будто спросила Павшу: не мешают?

— Не журись, боярыня! — Плоскиня охапил Зарёну за плечи, смутив её.

— Тьфу на вас! — Зарёна вырвалась из рук Плоскини и, окончательно заалев лицом, заспешила из покоя.

— Весть для тебя добрая, Павша, — сказал Хлыст. — Нас всех Владимир на службу берёт.

— Как всех? — не понял Павша.

— Кто в Ярополковой дружине был, — уточнил Хлыст.

— Прокормит ли такую ораву? Своя дружина, варяги, мы.

— Замыслы, бают, у Владимира великие.

— Вернулись, значит, Святославовы времена?

— Вряд ли. Большую войну затевать — страну разорить вконец. А тамо поглядим, наше дело воинское.

— Печенегов Варяжко на нас вадить собрался.

— Против своих-то?

— Не свои мы ему теперь.

— Скучно не будет.

— Где война, там и добыча, — сказал Плоскиня и подмигнул Павше разбойным глазом.

— Бывай, брат, выздоравливай!

После ухода друзей горница будто уменьшилась и сникла, как уставший путник. Павша задремал было, но очнулся от тихого скрипа двери. По мягкой поступи узнал Добронегу, посмотрел и улыбнулся любимым добрым глазам. Добронега едва сдержалась, чтобы не броситься ему на грудь. Крепко обняв Павшу за шею, провела ладонью по его волосам.

— Мать строжит, — будто оправдываясь, пояснила она, — боится, что не сдержимся до свадьбы.

Павша махнул головой, занятый своими мыслями. Похоже, что христианский Бог или старые боги принесли ему удачу: кровный враг был мёртв, его броня и оружие принадлежали ему, и он снова был на княжеской службе. Из своего жизненного опыта он знал, что такое везение — редкость, и нужно ценить теперь каждый миг своей жизни. Впрочем, варяги утверждали, что удача может и не кончаться. И только теперь он будто заметил Добронегу.

— А ещё у меня появилась ты.

Добронега поняла всё по-своему и улыбнулась в ответ доброй улыбкой.

Мрачное небо тяжело несло серые облака. Море, будто сдерживая готовую вырваться на волю могучую силу, накатывало тёмно-синие облака на берег. Викинги привычно ворочали вёслами. Бьёрн Бьёрнсон сам стоял у кормила, изредка переводя взгляд на своих людей, на могучих спинах которых в лад движениям натягивались шерстяные рубахи и кожаные зипуны. До зимы оставалось недолго, и все хотели вернуться в Упланд до наступления штормов. Каждому было известно о том, что Бьёрн дал слово Вальдамару-конунгу, и обещание нужно было исполнить, однако это не прибавляло духа викингам. Волин, будто прижатый к земле тяжёлыми облаками, казался чуждым со своими высокими рублеными теремами, возвышающимися бархатистыми кровлями над заборолом крепостной стены.

Пошатавшись по городу, зайдя на торг, где купцы спешили распродать товар, познакомился с упландским купцом Ормом Левшой. Орм жадно и с удовольствием слушал вести из дома: о том, что конунг Эйрик расстраивает новую столицу Сигтуну, Стьюбьёрн, по сказкам, собирает войско и в Упланде стало много христианских проповедников из Дании, Валланда и Саксонии. Хоть Орм немногим меньше отсутствовал дома, нежели чем Бьёрн, здесь он видел и слышал гораздо больше, чем кто-либо из далёкой Гардарики.

Про Олава-Трюггвасона Орм поведал, что видит его очень редко, ибо Олав служит князю Буриславу и даже женился на его дочери. Сын конунга был в большой чести у Бурислава, особенно после того, как догнал и наказал саксов с лютичами, прибывших на двух кораблях и пограбивших прибрежные сёла. Левша обещал узнать для земляка, где сейчас находится Трюггвасон, и сдержал своё обещание, вечером сообщив, что Олав куда-то уехал со своими людьми, но будет со дня на день. Весть не очень обрадовала викингов Бьёрна, ибо каждый день приближал зиму, но, скреплённые словом со своим хёвдингом, они мрачно ждали сына конунга.

Олав появился спустя почти седмицу с усталой, пропахшей конским потом дружиной. Потеряли ещё день в ожидании, пока Трюггвасон отмоется в бане и отпирует со своими людьми. Викинги роптали почти в открытую, поговаривая, что Вальдамар-конунг через богов наслал на них заклятье и благоволящий ему Эгир теперь точно не даст вернуться им домой. Бьёрн, которому надоело всё это выслушивать, выявил двух смутьянов и предупредил, что силой заберёт выданную им Вальдамаром долю, если хоть раз ещё услышит ропот от людей. Подействовала его угроза или нет, Бьёрн не успел узнать — Олав сам прислал за ним человека. Как оказалось, Орм Левша через знакомых донёс весть до ушей Трюггвасона, что его дожидается посланец от Владимира.

Сын конунга жил в длинном доме, таком же, какие были на его родине. Две трети дома были отведены под молодечную, где жила дружина, в другой трети, отделённой от воинов толстой бревенчатой перегородкой, жил сам Олав со своей женой Гейрой.

Они сидели за низким столом, по краям которого горели толстые свечи, рассеивая сумрак покоя, посередине — бочонок с пивом и две тарели с рыбой. Оба видели друг друга впервые. Олав, который даже за столом возвышался над Бьёрном на полголовы, ничего про себя не рассказывал, но и не он находился в гостях. Бьёрн с каждой выпитой чаркой становился словоохотливее. Он поведал о походе на Киев, о хитрости Владимира, заманившего брата в ловушку, о том, как викинги решили взять серебро с конунга и как с этого ничего не вышло.