Вприпрыжку они помчались на аэродром. Один из вертолетов уже запускал двигатель – гибкие длинные лопасти медленно крутились, поднимая с земли едкую пыль.

Хорошо, что вертолеты дождались, не ушли, хорошо, что лейтенант-технарь оказался обязательным, кинулся искать Абдулова, обежал штаб и в конце концов нашел, хорошо, что он объяснится в роте, не то ведь может предстать обычным уклонистом, дезертиром-счастливчиком. И как бы он потом смотрел в глаза усталому майору – командиру батальона? В Абдулове родилось ощущение удовлетворенности, чего-то признательного, доброго – он сейчас любил людей. Всех людей без исключения. Если вчера он был готов сдернуть с плеча автомат и наставить на подполковника, то сегодня любил его, любил рыжую дымную землю, которая в круглом глазе иллюминатора казалась далекой и чужой, но какая она чужая, если полита его кровью, его потом, кровью и потом его ребят? Любил борттехника – веснушчатого, курносого, из-за жары остриженного наголо, любил Дадыкина и комбата, любил всех, кто сделал ему добро.

В роте Абдулову обязательно надо было побывать. Надо было взять кое-какие вещи, приготовленные к отпуску, подарки, деньги и чеки, из-за которых офицеров прозвали чекистами, попрощаться с ребятами и главное – объясниться с майором.

Майор недолго держал в руках его отпускные документы, красное лицо его сделалось еще более красным, майор качнулся на ногах, переваливаясь с пяток на носки, и сказал устало:

– Мне очень хочется порвать эти бумажки.

Абдулов твердо глянул на комбата и спокойно – ничто в нем не дрогнуло – произнес:

– Порвите!

– Не могу, Абдулов, – майор вздохнул, – не могу тебя лишить этого, – он тряхнул бумажками, зажатыми в руке. – И отпускать… – майор покрутил головой, закрыл глаза, словно не хотел видеть старшего лейтенанта. Наконец прощающе вздохнул: – Ладно, поезжай! Но возвращайся скорее!

– Есть! – повеселел Абдулов, лихо, со вкусом, как-то по-гусарски козырнул. Давно он так не козырял, еще со времен училища, подхватил пропыленный продавленный чемоданишко и исчез…

Опять зарядил афганец – горячий мутный ветер, в котором бывает нечем дышать, мучнистая вредная пыль проникает в самые легкие, кашей оседает в глотке, забивает ноздри и глаза – у людей ручьем текут слезы, краснеют, будто у астматиков лица и вообще все люди превращаются в астматиков – задыхаются, хрипят, наливаются кровью, душманы делаются ненормальными, мир превращается в антимир. Одно хорошо – афганец никогда не дует долго. При Скляренко, во всяком случае, не было затяжных песчаных бурь, песчаная пурга очень быстро сдыхает, ветер прячется в камни, в земную глубь, разбойно просвистев в изогнутых коленьях кяризов, исчезает, пыль еще некоторое время столбом крутится в воздухе и тоже оседает, становится видным солнце.

– Афганец, афганец – ветер-оборванец, – задумчиво пропел Скляренко, взял листок и написал на нем фамилию Абдулова. – Афганец, афганец – ветер-зассанец… Афганец, афганец – ветер-обжиманец. Обжиманец, капитанец. Что еще на «ец»? На «ец», как на «це». Вам, говорит, нужно потреблять витамин «це»: сальце, мясце, яйце – це! – он немного подумал, под фамилией Абдулова подвел черту, сверху карандашом меленько написал «Москва», поставил запятую, написал «Сочи». Немного подумав, добавил: «Военный санаторий».

Перед ним лежал конверт. Это было письмо Абдулова своему бывшему командиру. Подполковник извлек из конверта лист бумаги, выдранный из школьной тетради, прочитал. То, что касалось его, прочитал дважды. Хмыкнул:

– Вот тебе и витамин «це». Все понятно – и кто есть кто, и что есть что. Спасибо, друг!

Около фамилии Абдулова, сбоку, он нарисовал крест – слабенький, кривой, – Скляренко едва нажимал на шарик авторучки, потому крест и вышел таким – Абдулова надо убирать: горбатого исправит только могила, отпуск его не исправит. Рядом с первым крестом подполковник нарисовал еще один крест, что означало: убирать надо было спешно, аллюром.

Всю ночь и все утро у Скляренко не проходило ощущение опасности. Такое ощущение возникает у крупного сильного зверя – например, у волка, когда его обкладывают флажками. Волк, еще не зная, что будет, сердцем своим ощущает страшную силу картечи, которая станет на куски рвать его тело. Недаром вчера перед Скляренко зажегся красный огонек предупреждения.

Он сложил письмо Абдулова, сунул в конверт. Капитан Дадыкин никогда не прочитает этого послания, оно до него не дойдет. Но настырный Абдулов ведь может сочинить еще одно послание, а потом еще – раз мысль о пропавшем трофее запала ему в голову, будет сидеть до тех пор, пока не произведут хирургическую операцию. Обычным скальпелем – даже тупым – можно удалить любую опухоль.

– Небось в школе был прилежным пионером, в училище – прилежным комсомольцем, – подполковник поморщился и рядом с двумя крестами нарисовал третий. – Пусть теперь у тебя, товарищ прилежный ученик, по глазам мухи бегают!

Откинулся назад, вгляделся в мутное, забитое пылью окно. Стало трудно дышать, Скляренко попытался разобраться, откуда исходит ощущение опасности, где источник? Здесь, в Кабуле, в штабе дивизии? Или на Большой земле? Послушал себя – не дрогнет ли что в нем, не подаст ли сигнал? – нет, внутри было глухо, ничто не отозвалось, чутье подсказывало другое: что-то случилось все-таки на Большой земле.

Больше всего сейчас не хотелось, чтобы появился человек и после пароля произнес слово, неожиданно сделавшееся для Скляренко ненавистным: «Кашкалдак». Или без всяких паролей по полевой почте придет письмо, состоящее всего из одного слова: «Кашкалдак».

Но нет, никто не появлялся у Скляренко, писем пришло два, оба от жены, а жена слова «кашкалдак» не знала. И что за птица лысуха, тоже не знала.

Из Москвы прибыли милицейские документы – копия протокола, медицинское заключение, акт, сопроводительное письмо… Около Москвы, на одиннадцатом километре, найден мертвым рядовой Загнойко. Вскрытие показало, что убит он был в пьяном состоянии. Вероятно, затеялась драка, затеялась, как обычно: слово за слово, еще слово за слово, и очень скоро дело дошло до кулаков, солдатских пряжек и кастетов. Люди, убившие солдата, скрылись. Объявлен розыск.

– Хорошо, что объявлен, – Скляренко усмехнулся, – может, чего и найдут.

«Значит, Загнойко надо было убирать, значит другого выхода не было, просто не существовало. Чему бывать, того не миновать».

И все равно состояние обреченности, тоски, загнанности не проходило: Скляренко очень внятно чувствовал опасность.

Абдулов прилетел в Москву, в тот же день сумел взять билет на рейс до Тюмени, где он жил, и очень скоро появился у себя дома – для своих он словно бы с неба свалился; впрочем, так оно и было, Абдулов действительно свалился с неба, сгреб в охапку жену – маленькую синеглазую Фатиму и шестилетнюю дочку, тоже Фатиму, приподнял над полом:

– Собирайтесь! Немедленно собирайтесь! Летим в Сочи!

– Куда-а?

– В Сочи! На целый месяц. Мне дали отпуск.

Им подфартило – ночью шел прямой самолет в Сочи, без всяких кривых залетов в другие города, без