– Этот Лев – суровый воин!

Нашей памяти достоин! – рявкнул поэт. Потом немного помолчал и веско закончил:

– Нет! Бубнеева мы Льва

Не забудем никогда!

Нанятые клакеры снова оглушительно захлопали, и толпа, пребывая в некотором замешательстве, по инерции поддержала аплодисменты. Шашкин счастливо улыбнулся. Сон начал сбываться! Дело оставалось за малым: геройски пасть во имя Отечества на глазах у изумленной публики. Но вожделенный обморок, предусмотренный сценарием, так и не приходил. И поэтому литератору пришлось симулировать. Он довольно талантливо закатил глаза, прижал обе руки к левой стороне кителя, стараясь не оцарапать ладони о колкие значки и петлицы, душераздирающе охнул и начал заваливаться на бок.

Но собравшиеся почему-то отреагировали на спектакль довольно равнодушно. Поэт даже не успел понять, что произошло, как Василий уже ловко подхватил его под локоть и спровадил вниз с трибуны. Соприкоснувшись ногами с бренной почвой, Шашкин не успел перевести дух, как тут же оказался вовлеченным в какой-то пестрый хоровод – огибая трибуну, со стороны клуба на него неумолимо надвигался народный хор. Под зелеными кокошниками на серьезных лицах пожилых вокалисток застыло недвусмысленное намерение грянуть что-нибудь этакое во всю силу старческих легких. Сочувствия в них не наблюдалось. Поэта несколько раз больно толкнули острыми локтями и оттеснили в сторону.

Толпа, увидев хор, заподозрила неладное. Она заволновалась и напрочь забыла о страданиях Шашкина, предчувствуя собственные близкие страдания. Лишь один отец Геннадий, не смутившись зелеными кокошниками и цветными балахонами, узнал в хористках своих постоянных прихожанок и благословил их вымученной улыбкою. А Шашкин, все еще держась за сердце, шагнул в сторону от трибуны и спрятался за постамент. Увы, нет – не он был главным героем спектакля.

– Уволокли и бросили, как ненужный мусор! – бормотал поэт трясущимися губами. – И это – патриоты? Это – патриотизм? Человек перед ними буквально жизнь отдал за Отчизну! И никто… Совершенно никто не оценил и даже не заметил! И это вы называете патриотическим воспитанием? Я ненавижу вас, слышите?! Я смеюсь вам в лицо!

Шашкин осторожно выглянул из-за угла постамента, окинул взглядом изменчивую толпу и тоненько зарыдал.

Тем временем хор уже развернулся в боевой порядок, взяв в полукольцо тощего гармониста с испитым лицом. Тот зачем-то приподнялся на цыпочки, вытянул из широкого ворота красной атласной рубахи черепашью шею и, решительно рванув меха гармони, профальшивил развеселое вступление. Однако хор счел задор аккомпаниатора неуместным и отнесся к нему с плохо скрываемым осуждением. В наступившей тишине вперед на полшага выдвинулась морщинистая солистка. Она нахмурила густо наведенные брови и, замогильно подвывая, сообщила публике:

– Ох-ы, да вот-ы, да вы глазоньки-ы-ы-ы…

Хор немедленно поддержал стенания товарки:

– Ох-ы, да глаза вы голубы-ы-я!

В унылом многозвучии, наполнившем центральную площадь Беспутной Слободы, можно было различить завывание степной вьюги в печной трубе, печальный скрип ветхой калитки около заброшенного дома, шелест последних осенних листьев, и много чего другого. Но заподозрить в нем пение мог разве что очень искушенный слушатель.

Меж тем, процесс звукотворчества, не остановленный никем, шел в гору. Сюжет тоскливой песни разворачивался под «грушей-грушею», где, судя по заунывным показаниям самой солистки, она еще во времена оные «целовала-миловала, раздушечкой называла» некоего голубоглазого субъекта, который ближе к восьмому куплету отплатил ей черной неблагодарностью, оставив ее наедине с уже известной «грушей-грушею». Как показало оперативно проведенное расследование, следы вороного коня, на котором скрылся голубоглазый раздушечка, терялись где-то в направлении Лазоревой реченьки.

– Ох-ы, да вот-ы где вы скрылися-а?!

Да-ы глаза, а-вы удалилися-а?! –

вопрошала обманутая солистка в 12-м куплете, судя по всему, жутко терзаясь невозможностью снова взглянуть в бесстыжие голубые очи и высказать их обладателю все, что накипело за долгие годы разлуки.

Впрочем, для толпы этот занимательный детективный сюжет с элементами психологической драмы остался чуждым в силу невнятной дикции солистки.

– Ох-ы и-да вот-ы с чего мила-ай

Да любить меня перестал?

Ох-ы и-да ходить ко мне толечко не стаа-а-ал? –

закончила с надрывом солистка и показала толпе частокол железных зубов. Вполне вероятно, эта самая нержавеющая улыбка и таила в себе ответы на многие вопросы, которые так волновали примадонну в кокошнике на протяжении всей песни… Толпа, не столько восхищенная творческой мощью народного хора, сколько обрадованная окончанию пытки, яростно зааплодировала.

Аплодировал и ваятель Сквочковский. Настрой скульптора был настолько позитивным, что практически не пострадал от минорных упражнений народного хора. Меценат Брыков, напротив, с каждой минутой торжественного мероприятия становился все мрачнее и мрачнее. На его богемном лице все отчетливее проступало волчье выражение. Он уже несколько раз порывался подойти к Харитону Ильичу, маячившему у постамента, но каждый раз останавливал себя фразой:

– Нет! Сам не пойду! Гордость надо иметь!

Когда толпа зааплодировала хору, Вениамин Сергеевич из последних сил процедил сквозь зубы:

– Гордость… надо… иметь…

Но, разглядев вдруг в опасной близости от Зозули пухленькую фигуру Сквочковского, меценат воскликнул:

– А! Имел я вашу гордость! – и решительно направился к трибуне. Подойдя вплотную к Харитону Ильичу, он взял его за локоть и хмуро сообщил:

– Я, конечно, прошу прощения, но извиняться я не стану!

При взгляде на заострившиеся черты мецената, торжествующие глаза Харитона Ильича тут же потухли. Однако в это же мгновение между Брыковым и Зозулей как по волшебству вырос Василий. Он широко улыбнулся, отстранил руку мецената и поинтересовался елейным голосом:

– Чем, простите, обязаны?!

От трибуны к месту назревающего конфликта тяжелой артиллерией придвинулся Голомёдов. Тут же, как из-под земли, выскочил Сквочковский, и, скрываясь за широким плечом Кирилла, выкрикнул:

– Да! Чем?

Меценат, проигнорировав оба обращения, снова нацелил свой волчий взгляд в переносицу Зозули:

– В последний раз спрашиваю: когда вы вручите мне звание «Почетный Гражданин»?

– В последний раз? – удивленно вскинул брови Василий. – Что же! Вы представить себе не можете, как я рад, что вы больше не намерены задавать нам этот дурацкий вопрос!

– Хватит паясничать! – воскликнул Вениамин Сергеевич и неожиданно сорвался на крик, заглушенный, по счастью, народным хором, который продолжил свое выступление: – Я вам филки отбашлял, а вы – мурку водить?!

– Вы слышали? – взвился скульптор Сквочковский. – И это – почетный гражданин?!