«Теперь он тоже мой, — ответила Персефона. — Смерти позволено убивать любого».

Я искупил их всех? — спросил он. — Теперь все закончится? Ты откроешь мне двери в Элизий?

«Ещё не все. — Сурово отозвалась она. — Остался один. Твоё первое убийство».

Бред! — заявил Аластор. — Я не убивал до «Скиеса» никогда. Это и был первый.

Она тихо засмеялась.

«Может, ты и не до конца вернул себе память. Может, ты сам убедил себя в этом. Но меня ты провести не сможешь».

Сцена выросла перед ним. Старая сцена, из такого глубокого прошлого, которое Аластор точно предпочёл забыть ещё при жизни.

Сначала, ещё до того момента, как Аластор понял, где находится, он увидел тело женщины, распростёртое на полу. Она лежала неподвижно на одном боку, вся покрытая ударами, бессчётными кровоподтёками, но лежала она мирно, не дышала уже какое-то время. Он возвышался над ней. Он был пьян и держал в руках ножку стула, отбросил её в сторону, отошёл от тела. Аластор не чувствовал в нём ни капли сожаления, лишь пустоту и страшную усталость. Мужчина, в котором он находился, подошёл к столу, внутри него свербела дрожь, и он хотел успокоить её сигаретой. Тут Аластор содрогнулся от увиденного. Перед ним лежал старый портсигар с аквамариновыми камнями на крышке. Мужчина достал из него сигарету и закурил.

«Теперь вспомнил?» — спросила Персефона, но Аластор не нашёл, что ей ответить, он мог лишь следить за сценой, сидя внутри своей первой жертвы, глядя на мир её глазами, ощущая всё так же, как и она. «Это было очень глубоко внутри твоей памяти. Теперь я тоже это вижу, — сказала Персефона. — Но если хочешь пройти очищение, ты должен отдать его убийство мне».

В подвале горел огонь. Он всегда гнал там самогон. Иногда продавал, иногда пил сам. Что она сделала ему? За что он убил её? — спросил Аластор, едва находя в себе силы оставаться в теле этого человека, от отвращения ему хотелось сбежать оттуда.

«Это не твоё убийство, а его, — холодно ответила смерть. — Если тебе интересно, он ушёл за него в Тартар».

Там ему и место! — прорычал Аластор в ответ.

Потом он увидел себя. Ещё совсем ребёнка, сколько ему было тогда? Пятнадцать? Может, меньше? Аластор мог находиться в двух сознаниях одновременно. Он был пьяным мужчиной, убившим свою жену, и он был ещё совсем мальчиком, только что потерявшим мать. И он чувствовал его гнев, его яростную ненависть, неуправляемого зверя, который пробудился в нём в тот вечер. Теперь он точно знал. Вот как Цербер появился на свет. «Скиес» вскормил его, научил охотиться, но породил его только этот человек. И это была лишь его вина.

Останови это, Персефона! — потребовал Аластор немедленно. Он видел, как близко было убийство. Он вспомнил эту сцену от начала и до конца, именно так, как она происходила, именно так, как она снилась ему в кошмарных снах не один год после этого.

«Ты через столькое прошёл. Ты не можешь отступить сейчас, — строго сказала она. — Отдай мне свой грех, и я отпущу тебя».

Нет! Ни за что! Нет! — закричал Аластор.

Мальчик поднял одну из бутылок, разбросанных на полу. Он кинулся к мужчине. Им правила ярость, сиюминутное решение, перечеркнувшее его жизнь после этого, заставившее сбежать из дома, скитаться по улицам, воровать… всё ради того, чтобы попасть потом в лапы Гектора и стать его золотым чудовищем.

«Аластор, смирись, ты не можешь попасть в Элизий, не испытывая раскаянья за своё убийство».

Мне не нужен Элизий, если ты отберёшь у меня это! — разозлился он. — Ты что, не видишь! Он убил мою мать! Он заслужил это! Заслужил умереть от моей руки!

«Твой грех останется на тебе. Грех за его смерть. Тебе нужно отпустить его, если хочешь измениться».

Мне ничего не нужно, слышишь? Я отказываюсь от твоего очищения! Это сделал я, это моё убийство!

Мальчик разбил бутылку о край стола… ещё секунда, и он совершит то, что должен. Сколько решительности в глазах, полыхающих огнём, как эпицентр ядерной бомбы. Сейчас она разорвётся, и мальчик никогда не будет прежним. Теперь он вспомнил. Это и была точка отсчёта. День, определивший его навсегда.

«Аластор… — голос Персефоны звучал отчаянно. — Ты останешься обречён только из-за своего принципа. Он все равно уже мёртв. Что это меняет?»

Меняет все в корне! Я убил своего отца, и я поступил правильно!

Он занёс разбитый край бутылки для удара и вонзил в щетинистое горло. Аластор уже был готов ощутить, как стекло врезается в кожу, рвёт её, выпуская кровь наружу, но этого не произошло. Он оставался этим мальчиком. Он оставался собой. Он вонзал и вонзал разбитое горло бутылки. И ощущал слёзы и горячую кровь на своём лице. Это тоже было сродни опьянению, гнев полыхал в голове, сердце стучало так громко, как никогда раньше. Он чувствовал дичайшее, сбивающее с ног ощущение освобождения. Сладкую, почти приторную месть, где-то во рту, он давился своим превосходством, видя, как мужчина скатывается на пол, ещё шевелится, но недолго. Он не останавливался, всё бил и бил его разбитой бутылкой, и Кербер выл, рычал, вопил в его душе от непревзойдённого восторга.

Смерть шагнула в сторону, не произнося ни слова. Всё вдруг развеялось. Мальчик, стоявший над телом своего отца, пропал. Они вернулись к краю реки. Никого из душ видно не было, они остались одни, и Аластор не мог найти в себе сил удивиться этому. Он чувствовал невероятную слабость и дикую боль в ноге. Сел на траву, достал портсигар, долго рассматривал его, затем всё же открыл, взял последнюю сигарету и закурил.

Персефона стояла рядом. Вид у неё был равнодушный, но нотка разочарования всё же проскальзывала в бездонных глазах.

— Ты осуждаешь меня? — спросил он, боясь посмотреть в её сторону.

— Я — смерть, а не судья. — Ответила она ровно. — Ты сделал свой выбор.

— Он был не человеком. Просто скотом, — ответил Аластор, выпуская дым и глядя, как тот напряженно повисает в воздухе густой тучей. — Он должен был умереть от моей руки. По-другому неправильно. Это убийство я тебе не отдам никогда. Оно было полностью моим. Это не «Скиес», это не выживание, не мои глупые попытки найти смысл жизни. Он должен был умереть, и я это сделал.

— Твой выбор. — Повторила она отрешённо.

— Что теперь, Персефона? — спросил Аластор только после того, как докурил