«— Я вас знаю по вашим произведениям.

— И я вас знаю, Ваше Величество.

— Каким образом?

— Я люблю ходить по народным кабачкам и убедился, что народ любит своего короля»[373].

Если верить тем же байкам, перед представлением королю Александр Иванович был так пьян, что его возили в баню, а потом приставили к нему двух дюжих молодцов[374]. Потом, по воспоминаниям Бориса Зайцева, он напился на банкете у министра народного просвещения:

«...к нашему столу, сбоку, приближается нетвердой поступью человек с красным лицом, взъерошенными волосами, останавливается прямо против Мережковского и министра и начинает говорить. Александр Иванович Куприн! За день достаточно утешился сливовицей и пивом в кафанах, но у него тоже есть идейка насчет большевиков — тоже и он оратор. Ничего, что говорит Мережковский. Можно вдвоем сразу, дуэт. Мы тоже не лыком шиты.

Даже сосед мой, достойнейший епископ Досифей... не может не улыбаться.

Но недолог оказался дуэт. Из тех же глубин, куда засадили Куприна (по неблагонадежности его), вынырнули здоровые веселые молодцы, весело отвели его на галерку. Он не сопротивлялся. Мережковский продолжал плавать в стратосфере. Куприна же, вероятно, отвели в какую-нибудь кафану. Во всяком случае, в тылу у нас стихло» («Другая Вера», 1969).

Байки байками, однако писатель получил из рук короля государственную награду: орден Святого Саввы 2-й степени, со звездой, но без ленты через плечо. Орденом награждали за заслуги в сфере образования, литературы, церкви и изящных искусств.

С того же 1928 года в Советском Союзе почти перестали говорить о Куприне. Память о нем поддерживали, пока могли, бывшие друзья. Вася Регинин, ставший мэтром советской журналистики, в различных редакциях травил анекдоты из их с Куприным совместного бурного прошлого. Писателю Владимиру Лидину запомнилось признание Регинина: однажды Куприн, рассмотрев линии на его руке, сказал: «Таланту много, а ничего не получится». Регинин со вздохом сказал, что так и вышло[375]. Александр Грин тоже без устали рассказывал о Куприне, повторяя: «Мне все кажется, что вот войдет сейчас Куприн и скажет: “Здравствуй, старик...”». В России Куприна помнили. Подозревал ли он об этом? Одна счастливая весть до него точно долетела: кто-то из бывших врангелевских офицеров сказал, что во время «крымской эпопеи» оказался в Балаклаве и там седой рыбак Коля Констанди вспомнил в разговоре фамилию Куприна. «Эта честь меня глубоко тронула», — признавался Александр Иванович («Сильные люди», 1929).

Неизвестно, до каких пор продолжалась его переписка с Марией Карловной. Думаем, что недолго. Не знаем даже, когда именно Куприн узнал страшную весть: 23 ноября 1924 года умерла их дочь Лида.

Это темная история, подробностей почти нет. Отдельные тревожные нотки звучат в письмах Марии Карловны Куприну: «По правде говоря, я и не думала, что “судьба ее вынесет”, слишком мне казалось, что она опустилась». Плохая наследственность, она пила или что-то похуже? Известно только, что 4 февраля 1924 года Лида родила сына, которого назвала Алексеем. Наверняка хотела угодить отцу, который мечтал о сыне Алексее. А через десять месяцев умерла; ей было всего 22 года.

Мария Карловна внуком не занималась. В 1924 году Иорданские вернулись из Рима в Москву, и вскоре она стала первым литературным секретарем в открывшемся журнале «Новый мир». Правда, проработала недолго: заменили «партийным товарищем». Она служила в различных издательствах; после кончины Иорданского в 1928 году стала персональной пенсионеркой Республики, лицом во многом привилегированным. Жила тихо, одиноко, в хорошей квартире в районе Остоженки. О том, что по первому мужу была Куприна, больше не вспоминала и вряд ли думала, что еще когда-нибудь увидит Александра Ивановича.

К этому времени он написал две книги, отрезавшие ему путь домой.

Эти две книги — повесть «Купол Св. Исаакия Далматского» и роман «Юнкера» с одобрением были встречены русской эмиграцией. Первая в героических тонах рисовала поход Северо-Западной армии на красный Петроград, вторая поэтизировала юнкеров (которые в советских учебниках истории были прописаны как враги новой власти, мешавшие ее установлению).

Куприн хотел оправдаться, заслужить прощение за «Поединок». Он устал от ответственности за эту книгу, устал внутренне съеживаться и готовиться к отпору при всякой встрече с кем-то из офицеров. Теперь его упрекали и в том, что «Поединок» повторно вышел в Париже, в известном издательстве Боссара, в переводе на французский[73*]. Дескать, хорошее же мнение сложится у бывших союзников о русских офицерах, которых теперь во Франции тысячи. Не спасало от упреков и то, что он написал послесловие к французскому изданию, где воспел русскую армию. В канун 1926 года в разговоре с английским писателем Стивеном Грэмом Куприн признавался: «Знаете, я пришел к заключению, что никогда не следует писать ничего, что выставляет вашу родину в плохом свете. Ни один гений никогда не станет писать плохо о своей стране. Посмотрите, например, на Киплинга. . Наверное, у вас, в английской армии, встречаются пороки, о которых в применении к русской армии я писал в “Поединке”. Но Киплинг не стал бы упоминать о них. А я написал книгу. Все в ней было верно, но я был не прав»[376].

Первым появился «Купол...» — им Куприн открыл свое сотрудничество в монархистской газете «Возрождение». Повесть печаталась с 6 по 26 февраля 1927 года, а в 1928 году вошла в одноименный сборник. Она стала первой большой вещью писателя после продолжения «Ямы», вышедшего в далеком 1915-м.

Откуда же взялись силы и вдохновение? Тому были и объективные и субъективные причины. Бывший белый офицер и начинающий литератор Николай Рощин, парижский приятель Куприна, вспоминал: «Как любил он военных! О себе говорил, что не только не жалеет о том, что получил военное воспитание, а наоборот — что вечный его грех то, что из него вышел “плохой офицер”. Говорил, что военная школа воспитывает в человеке лучшие его рыцарские качества: прямоту, честность, гордость, неустрашимость. Когда строем проходили по улице французские солдаты, столь далекие от нашей блестящей русской выправки, весь вытягивался на тротуаре, замирал, по-строевому стоял “смирно”»[377]. И еще из воспоминаний Рощина: Куприн жаловался, что «проходу не дают за “Поединок”»: «А ведь никто ни разу не подумал, что это дела доисторические, почти сейчас же послешпицрутенские, ничего общего не имеющие с временами предвоенными. Да и какого черта... какого черта смеют судить об офицерской среде все эти сыновья уездных бакалейщиков? Вы знаете..., я как-то спросил одного из них: “Да вы сами читали ‘Поединок’?” Он замялся: “Конечно, читал”. — “Ну, в чем же там дело?” “Признаюсь, — говорит, — подзабыл, но, кажется, там слесарь дает пощечину гвардейскому офицеру, а вы как автор, конечно, сразу стали на сторону слесаря». Это причины объективные.