Говорили о пассажирках...

Куприну не нравятся француженки.

— Ни одного человеческого лица...

А мне нравятся. .

Хотели мы почистить ботинки, но у Куприна они были рваные, и он постеснялся...

Интересно, что Куприн в первый раз говорил со мной о матери, а об отце вскользь упомянул — “титулярный советник”... А я и этого не знал.

Просил он меня подарить ему “краденую” ручку — stilo — дескать, счастье приносит.

Как бы да не так — мне самому счастья хочется, а я ему подарю завтра маску Наполеона...»[362]

Назавтра, 12 сентября, были именины Куприна. Лазаревский ездил в Вилль Д’Авре, подарил маску, которая произвела на Александра Ивановича тяжелое впечатление — memento more.

И еще две записи, от того же сентября 1921 года и тоже из Вилль Д’Авре:

«29 сентября четверг

Поехал к Куприным. Там болезни, печали и воздыхания Ксения рисует. После 1-го октября в пансион, и я за нее крепко рад! Главное же денег — нет. Девочка там передохнет и питаться будет лучше.

Куприн мрачен и ищет забвения в картах... А водки — нельзя. Отеки на лице. Настроение у него скверное.

— Я убежден, что, когда я умру, Ксения будет ныть: ну мама, я хочу траурное платье.

Это не так.

Во Владивосток вступило войско красноеврейского вождя Левы Бронштейна (Льва Троцкого. — В. М.). Слава Богу, что я и Куприн получили хоть что-нибудь, он 3, а я 1 тысячу. Марка в Берлине падает, значит, и там близок социализм, а затем его родные дети коммунизм и красноеврейство, самое активное...

Стало холодно на дворе...

30 сентября пятница

Куприн предсказывает, что наступит время, когда Бунин будет скупать и уничтожать свою “Деревню” — стыдно будет

Гадала мне вчера Купринша... Не верно... Какая-то черная фальшивая женщина будто меня погубит... Вздор, ибо нет у меня никакой женщины.

* * *

[Карандашный портрет Лазаревского]

Рисунок Ксении Куприной.

Здесь я похож на мертвеца. Может, и вправду скоро. А Куприн маску Наполеона куда-то спихнул, которую я ему подарил. Боится»[363].

В дневнике Лазаревского сохранились несколько рисунков Ксении Куприной. Отец находил у нее талант и заставлял ее брать уроки в частной Академии художеств Жюлиана. Девочка ломалась и поставила условие: будет их посещать, если он оплатит и ее уроки характерных танцев. Александр Иванович сетовал, что у дочери нет никаких духовных запросов. Подавай красивую жизнь! А где ее теперь взять?..

Прожив год в Вилль Д’Авре, Куприны вернулись в Париж.

В районе Пасси, на рю Ранеляг, в бистро мадам Бюссак появился новый посетитель. Почти ежедневно он возникал на пороге, учтиво произносил «Мсье, мада-ам!» и направлялся к стойке. Мадам Бюссак, огромная, тучная, большеглазая, знала, что он закажет красное ординер, а если поцелует ей руку и протянет букетик, то попросит о кредите. Иногда он приходил не один; занимал столик, разливал вино и произносил непонятные для нее слова: «Ну, поздороваемся». А вот этого мадам не могла знать: что сидящий с ним господин с изможденным лицом и запавшими глазами — русский писатель Иван Шмелев, а другой, нервный, с обширными залысинами и донкихотской бородкой — поэт Константин Бальмонт. Часто посетителя забирали отсюда жена и дочь, и Бюссак слышала, что они называли его «папочка». Она тоже стала звать его «papa Kouprine», иногда целовала в лоб, долго не верила, что он писатель, пока однажды не получила от него в подарок толстый журнал на незнакомом языке. Водя пальцем по страницам, он показывал: вот тут написано о ней, о мадам Бюссак! А вот тут сказано, что она «истинная староста Пасси».

Журнал был «Современные записки», а строки о мадам вошли в роман «Жанета». В подзаголовке «Принцесса четырех улиц» Куприн увековечил пространство, в котором прожил десять лет: квадрат, очерченный рю Ранеляг, Моцар, Асомсьон и бульваром Босежур. Ему нравилось здесь: в пяти шагах Булонский лес, некогда непролазная чаща, а ныне прекрасный парк. Он будоражил воображение: «Огромные, старые, вековые деревья, когда-то видевшие под своей сенью Виктора Гюго, Альфреда Мюссе, Бальзака и обоих Дюма, недоверчиво и устало поскрипывают и недовольно кряхтят» («Жанета»). Наверное, они еще помнят тех, кто сшибался здесь в поединках, и знают, что тут «ходят по вечерам белые привидения, духи людей, погибших давным-давно на дуэлях в Булонском лесу и лишенных церковного покаяния» («Жанета»). Куприн ходил сюда смотреть состязания лошадей, любил ранним утром устроиться на скамеечке и что-то писать. Наверняка сравнивал с гатчинским Приоратским парком, вспоминал Сапсана... Как-то его встретил Алексей Толстой, рассказывал, смеясь: «Совсем мы мохом обросли. Видел сегодня Куприна. Сидит, гладит рыжего кобеля и счастлив»[364]. О том, чтобы завести собственную собаку, теперь не могло быть и речи: съемное жилье, соседи...

Первым адресом Куприна в этой «стране из четырех улиц» стали две комнаты в огромной мрачной квартире рю Ранеляг, 137. Бистро мадам Бюссак находилось в соседнем доме, и, конечно, ему там больше нравилось. По старой петербургской привычке писатель даже получал почту на адрес кафе. Весной 1922 года ему пришлось вспомнить о том, что он «папочка» не только для Ксении.

Пришло письмо от Лиды. О ней он ничего не знал со времени бегства из Гатчины. Дочь просилась к нему в Париж; в Москве, где она обосновалась, ей не нравилось. Делать она ничего не умела, максимум, на что ее хватило, это выучить разные характерные танцы и мечтать устроиться в какой-нибудь увеселительный сад. Рассказывала, что была в его гатчинском доме. Там жили солдаты, а в бывшем отцовском кабинете — военком, человек вполне интеллигентный, понимавший, что брошенный здесь архив Куприна нужно сдать в Наркомат просвещения, Луначарскому (заметим, что так он и сделает). Ничего из вещей Лиде не отдали.

Александр Иванович, знавший, что газету Иорданского «Путь» финны в конце концов закрыли, а его самого выслали из страны, с удивлением читал, что теперь Иорданский за заслуги принят в Кремле, вступил в партию большевиков и служит в Комиссариате иностранных дел. Куприн полагал, что Мария Карловна с ним несчастлива, но Лида огорошила: «Что касается мамы, то она с Иорданским последние два-три года живет на редкость счастливо, гордится его патетической (политической. — В. М.) карьерой, вовремя с ним соглашается, бывает постоянно в Кремле, ругает белых, хвалит коммунистов. Живут они оба очень хорошо, ни в чем не нуждаются. Мама довольна своей судьбой Они оба стали такими примерными супругами на старости лет, что остается только удивляться, — никогда не ссорятся, воркуют как голубки...»[365]