Пиппа постаралась объяснить, прямо заявив:

— Пен влюблена в шевалье д'Арси, понимаете? Ужасно влюблена! Это случилось до того, как он помог ей найти мальчика… Филиппа. А уж теперь она обязана ему всем, всем…

— Она влюблена во французского агента, — с мрачной прямотой сказал лорд Хью. — Это ей известно?

— Ой, конечно! — воскликнула Пиппа. — Уверена, она с самого начала знала об этом. Не могу представить, что она собирается делать дальше, но, думаю, именно в этом она и пытается разобраться сейчас.

Пиппа добралась наконец до какого‑то вывода в своих рассуждениях, и он показался ей весьма разумным.

Родителям, по‑видимому, объяснение пришлось по душе. За неимением других.

— Полагаю, — заметил лорд Хью более благожелательным тоном, — она по крайней мере в надежных руках. Насколько мне известно, шевалье д'Арси обладает репутацией смелого и порядочного человека. Хотя он и тайный агент. Но в сущности, что это означает? Каждый дипломат тоже тайный, а также явный, агент своего правительства, своей страны, не правда ли?

Леди Джиневра неопределенно качнула головой, не то соглашаясь с ним, не то напрочь отметая его умозаключения. Сама же она пришла к такому выводу:

— Что ж, нам ничего не остается, как думать о ней и получше заботиться о ее приемыше, которого она назвала Чарлзом. — Леди Джиневра содрогнулась. — Какая ужасная история! Я говорю о ее ребенке, о Филиппе. И как могли мы все…

— Мы жалели Пен, — мягко перебил жену лорд Хью, — и делали все, чтобы смягчить ее горе. Кто же мог знать, что тут пахнет настоящим преступлением?

— Да, самым настоящим, отвратительным злодеянием! — подхватила его жена. — Я бы, кажется, убила их обоих своими руками, этих» Брайанстонов!

Лорд Хью мрачно улыбнулся.

— Не думаю, дорогая, что ты способна на такое. И Пен также.

— Они с Робином уже начали кое‑что делать, — вмешалась Пиппа. — Закинули удочку, и Нортумберленд, кажется, схватил наживку.

И она рассказала о намеках, которые те делали герцогу насчет травницы по имени Гудлоу, которую мать и сын Брайанстоны прочили в исцелительницы больного короля и у которой ничего не получилось. Да и не могло получиться… Они хотели таким образом выслужиться перед герцогом и оказаться на виду.

— Так или иначе, — сделал еще один вывод лорд Хью, — мир должен быть избавлен от таких чудовищ, как Майлз Брайанстон и его мамаша. И тогда, помимо всего, права несчастного младенца будут восстановлены и муки нашей Пен возмещены.

— Нет, — печально сказала мудрая леди Джиневра, — возместить, увы, ничего нельзя. Этому учит жизнь. — И, помолчав, добавила:

— А сейчас я пойду в детскую, посмотрю, как Эллен управляется с малышом Чарлзом. Хочу, чтобы к возвращению Пен он был розовощеким, полненьким и болтливым.

Когда она ушла, лорд Хью подумал, что, в общем, неплохо, если Пен побудет некоторое время одна с ребенком, в отрыве от семьи. Даст Бог, это поможет ей быстрее залечить раны, нанесенные их недоверием, а им самим хотя бы частично избавиться от чувства вины перед ней.

Солнце, шедшее к закату прямо перед глазами, подтверждало, что они движутся на запад. Местность становилась все более безлюдной и дикой; они часто ехали не по дороге, а верховыми тропами через холмы и леса.

Погода улучшилась, стала совсем непохожей на лондонскую: пи ветра, ни снега, ярко голубели небеса, заметно потеплело. Оуэн не торопил коней и часто останавливался для отдыха.

Первую ночь они провели в захудалой придорожной таверне, где для ночлега им могли предложить только комнатушку, вернее, чулан на чердаке над конюшней. Взглянув на матрасы, набитые соломой, испещренные следами блох и других насекомых, Пен решительно сказала, что предпочитает спать прямо на полу.

Оуэн ничего не ответил на это, но, выйдя через какое‑то время из убогого помещения, вернулся с охапкой сухих листьев папоротника.

— Немного колется, зато никаких блох, — сказал он и затем, к молчаливому удивлению Пен, ловко соорудил приличную постель возле обложенного камнями очага, который он искусно разжег.

После чего принес взятые из мешков и корзин одеяла и детские пеленки, а также флягу с вином.

— Теперь очередь за ужином, — напомнил он, спускаясь по шаткой приставной лестнице с чердака.

Пен уложила ребенка на приготовленную постель, сменила ему одежду. Во время этой операции тот на удивление спокойно лежал, посасывая палец и глядя на балки потолка, где мелькали блики света от разгоревшегося очага. Она пощекотала ему живот, и он вдруг рассмеялся — в первый раз на ее памяти. Она наклонилась, чтобы поцеловать его, он протянул к ней ручонки и снова издал что‑то похожее на смех.

— Ты знаешь, я твоя мама, — прошептала она. — Да, ты знаешь, я уверена в этом.

Она повернулась на звук шагов Оуэна и посмотрела на него со смущенной радостной улыбкой.

— Я разговаривала с ним, — сказала она. — Вместо слов он ответил смехом. Но надеюсь, вскоре он заговорит со мной и назовет мамой.

— Ему предстоит многое понять и узнать. — Оуэн поставил на пол принесенный чайник и деревянную бадью. — В чайнике горячая вода. Освежите себя и ребенка. Я умоюсь внизу холодной и заодно принесу еду.

— И молока, пожалуйста, — попросила она.

Одевая ребенка после мытья, она с удивлением обнаружила среди принесенного Оуэном детского белья два маленьких одеяла, несколько новых рубашонок и передников. Когда он набрал все это? И, значит, был уверен, что она с ребенком все‑таки поедет с ним неведомо куда?

Мытье ребенок перенес без всякого удовольствия, но сейчас, чистый, сухой и тепло одетый, опять заулыбался.

Оуэн очередной раз вернулся, принеся хлеб, молоко в кувшинчике и что‑то похожее на тушеное мясо в котелке. Пен не переставала удивляться и восхищаться его заботливостью и спокойным умением применяться к обстоятельствам и обстановке.

Особого времени на эмоции не было — так она устала и хотела спать.

Все же успела до того, как лечь, выйдя после ужина во двор, полюбоваться звездным небом и невыразимой тишиной, которые ее окружали.

Все трое разместились на одном ложе, укрывшись одеялами и плащами, ребенок являл собой некую живую преграду между ней и Оуэном. Несмотря на безмерную усталость, она не смогла сразу уснуть и слушала ровное дыхание спящего Оуэна, видела контуры его сильного тела. Ей хотелось, чтобы он хотя бы просто прикоснулся к ней, но знала: этого не произойдет.

Она провалилась в сон и проснулась, когда за окошком серел рассвет. С ужасом она вдруг поняла, что лежит одна. Ни ребенка, ни Оуэна рядом не было.

Вскочив на ноги, она кинулась к лестнице и, возможно, упала бы с нее, если бы не услышала снизу, из конюшни, голос Оуэна, произносившего какой‑то длинный монолог. Слов она не разобрала.