— Какого дьявола? — взорвался он. — Кто так колотит?

Стук продолжался.

— Пойди и посмотри вместо того, чтобы задавать идиотские вопросы! — рявкнула мать.

Он пошел к входу. Звуки голосов раздавались из нижнего холла, грубые, резкие. Им что‑то отвечал испуганный визгливый голос его жены.

— Черт возьми! — крикнул он, спускаясь с лестницы. — Что надо? Кто вы такие?

В холле толпилось много людей, вооруженных пиками, мечами.

Майлз сошел с последней ступеньки, и его сразу окружили.

— Лорд Брайанстон, — возгласил один из вошедших, — у меня ордер на ваш арест и на арест вашей матери по обвинению в содействии колдовству и в государственной измене.

На говорившем была массивная серебряная цепь, в руках — жезл.

Майлз побледнел как полотно.

— Какое колдовство? — еле выговорил он. — Какая измена? Леди Брайанстон, тоже окруженная стражниками, нашла в себе силы громко и вызывающе крикнуть:

— Что за бред? Это какая‑то ошибка! За что?

— Вы арестованы, мадам, — пояснил человек с жезлом, — за то, что ввели признавшуюся в своих преступлениях колдунью в опочивальню короля, а также за попытку причинить ему смерть путем отравления.

Она покачнулась, поднесла руку к горлу.

— А где… где доказательства… улики?..

— На языке у некой Гудлоу, которая созналась, что по вашему наущению вызвала колдовскими действиями преждевременные роды у вашей невестки, занималась изготовлением ядов и пыталась действовать на людей с помощью безбожных магических заклинаний.

— Вранье! — в отчаянии крикнула леди Брайанстон.

Майлз молчал. Его лицо из бледного стало зеленоватым.

— Вас поместят в Тауэр, где подвергнут допросу, — бесстрастно сказал человек с жезлом. — Вас, вашего сына и его жену.

Услышав это, Джоан грохнулась на пол в глубоком обмороке.

Больше с ними не стали говорить, а препроводили на берег Темзы и оттуда по реке — в замок Тауэр.

Их путь лежал в камеры в нижнем этаже замка.

Пен вышла из дома и окунулась в мягкий предвечерний июньский воздух. Рядом с ней семенил Филипп, она держала его за руку, слушая его неумолчное лепетание. Чаще всего он повторял:

— Гляди, мама, гляди…

В быстром усвоении родного языка — правда, с легким кельтским акцентом — ему очень помогло постоянное общение с Люси и Эндрю. От них он перенимал гораздо больше, чем от взрослых, и лучше понимал их.

Из‑за дома показались Оуэн и его мать, они шли с огорода, в руках у него была большая корзина с только что выдернутой из земли морковью. Одет он был в деревенскую одежду. Богато разукрашенные шелковые и бархатные наряды уступили место штанам из простой шерсти, полотняным камзолам, домотканым курткам и жилетам.

Однако он не расставался с оружием, оно было у него всегда при себе, даже на огороде. И не проходило дня, чтобы он не упражнялся со шпагой и луком на заднем дворе, где стоял старый столб с манекеном и висела на сарае мишень для стрельбы.

Пен остановилась, поджидая, когда они приблизятся. В последние недели, она чувствовала, Оуэн стал проявлять некоторое нетерпение, связанное с долгим пребыванием на одном месте и вынужденным бездействием, и она понимала, что недели и месяцы, в течение которых они отдыхали и лучше узнавали друг друга, подходят к концу. Ей тоже хотелось перемен, хотелось поскорее вернуться в родные места, увидеть свою семью.

Она вынула из кармана полученное только что письмо от матери. Пен тоже писала ей, посылая письма через курьера французского посланника, и таким же образом приходила почта к ней. Было опасно, считал Оуэн, обмениваться письмами открыто, и она разделяла его опасения.

Оуэн и его мать поравнялись с ней, и Пен не без удивления обнаружила, что он отнюдь не выглядит нелепо с корзиной моркови в руках. Загорелый, с закатанными рукавами, с посвежевшим лицом, он смотрелся не хуже, если не лучше, чем на паркете дворцов или в седле вороного коня.

Леди Эстер не стала задерживаться возле них, а взяла за руку Филиппа и направилась к дому. Пен смотрела им вслед, прикрыв глаза от заходящего солнца и радостно, сама не зная чему, улыбаясь. Наверное, тому, что давно у нее на душе не было так хорошо и спокойно. Хотя… хотя многое еще нужно для подлинного спокойствия.

— Твоя мать всегда чувствует, когда нам необходимо поговорить с глазу на глаз, — сказала она.

— Я видел, как отъехал курьер на своем коне. — Оуэн показал на письмо у нее в руке, на безымянном пальце которой сверкало золотое кольцо. — Какие новости?

— Довольно значительные. Майлз и его мать заключены в тюрьму недели две назад.

— Что ж, вполне заслуженно.

— Конечно. Сначала обвинение было предъявлено и жене Майлза, но вскоре ее освободили, она лишена прав наследования и уехала к своим родителям в Линкольншир. Титул и имущество Брайанстонов остаются за государством, если я правильно понимаю.

— Наверное, так. И значит, нужно востребовать их для твоего сына.

Пен немного озадаченно взглянула на него.

— Я тоже придерживалась такого мнения. Но как подумаешь, с чем и с кем это дело связано… Ей‑богу, теперь мне это не кажется таким уж важным. Филипп здоров, разговорчив и, надеюсь, ничего не помнит о первых ужасных годах своей жизни. Во всяком случае, спит спокойно, без кошмаров. Думаю, он и дальше обойдется без этого нелегкого наследства.

— И все же, Пен, полагаю, стоит побороться. В память об отце Филиппа.

— Возможно, ты прав. Но это напоминает мне о том, Оуэн, что и тебе пора свести концы с концами в твоей жизни.

Она сказала и осеклась: подумала, что не имеет права настолько вторгаться в его существование. Он взял ее за руку, задумчиво повернул кольцо на ее пальце и произнес:

— Не в твоей, а в нашей жизни, Пен. В нашей.

— Мы почти не говорили о ней, — с искренним недоумением сказала она.

Он улыбнулся:

— Наверное, потому, что нам было хорошо и без этого. Она со смехом прижалась к нему, ощущая запах нагретой солнцем рубашки, игру мышц на его широкой груди.

— Да, — сказала она, — мы больше любили, чем говорили.

— Любить — тоже вид разговора.

Он продолжал гладить ее волосы, разбросанные по плечам: в деревенской глуши она их носила распущенными почти целый день. Вечерний ветерок развевал их, последние лучи солнца вплетали в них золотые пряди.

— Мы ведь возьмем с собой Люси и Эндрю, когда поедем? — спросила она, подняв голову и с беспокойством вглядываясь в его лицо, в глаза, в которых мелькнули прежние скорбные тени.