Если «операция Лаубан», как мы называли эту акцию между собой, еще имела какие-то шансы на успех, то снятие осады с Бреслау являлось самой настоящей утопией, ну а «весеннее наступление» – просто чистым безумием.

Гитлер и Главное командование Вермахта все еще жонглировали дивизиями, которых давно уже не существовало как таковых – несмотря на поступления последней техники и вливания пополнений, они все равно оставались недоукомплектованными и не могли надолго задержать располагавшего подавляющим численным превосходством неприятеля. Меня привело в ужас появление приданного мне в качестве пополнения «батальона язвенников», сколоченного из страдавших желудочными заболеваниями пациентов госпиталей и вообще всех, кто имел отсрочки по причине аналогичных болезней; часть сопровождала специальная рота «диетпитания». Не оставалось уже никаких сомнений, что на фронт в рамках ведения провозглашаемой Геббельсом «тотальной войны» с целью достижения «окончательной победы» бросались последние резервы.

Для битвы за Лаубан командование выделило два танковых корпуса – один восточнее и один западнее Лаубана[134], которые вышли на позиции не замеченные не только противником, но и дислоцированными там же фольксгренадерами. Нельзя не отдать должного блестящей работе, проведенной Шёрнером и его штабом. В ночь с 1 на 2 марта 1945 г. мы атаковали. Я со своей боевой группой был придан левофланговому танковому корпусу[135].

Русские оказались полностью застигнутыми врасплох этим массированным наступлением бронетехники при поддержке 8,8-см противотанковых орудий. В ходе тяжелых боев, которые продолжались до 9 марта, была отбита у противника важная железнодорожная ветка, Лаубан, а русские – отброшены далеко на север, потеряв при этом свыше 80 танков T-34 и оставив нам 48 неповрежденных орудий. Только одна моя боевая группа записала на свой счет 25 танков; остальные – 17-я танковая дивизия[136]. Таким образом, основная задача операции была выполнена, между тем планы снятия осады с Бреслау оставались иллюзорными ввиду значительного превосходства русских.

Битва за Лаубан была и остается последней крупной немецкой наступательной операцией в войне, успехом ее тут же воспользовалась пропаганда Геббельса.

То, что испытали мы в ходе этих боев, навсегда останется в нашей памяти. В отбитых у противника селениях мы сами стали свидетелями зверств русских, свирепствовавших тут последние недели. Невозможно забыть тех изнасилованных женщин, которые либо бросались к нам с криками и воплями, либо просто смотрели в никуда, безучастные ко всему. Ни старухи, ни девушки – фактически дети – не нашли пощады, все дома были разграблены, старики расстреляны.

Глядя на эти ужасы, мы задавались вопросом: была ли то месть за судьбы миллионов русских, в том числе и гражданских лиц, погибших за последние четыре года или угнанных на работы в Германию? Или же просто тут, как и на других завоеванных немецких территориях, вырвались на свободу никем не контролируемые инстинкты? Ответа мы не знали.

Чудовищные зверства произвели на нас удручающее впечатление, особенно на тех, кто пришел служить из восточных регионов. Но с другой стороны, это укрепляло нашу решимость отчаянно драться за каждый квадратный метр нашей земли и всем, чем только можно, помогать гражданскому населению, бегущему на запад.

После успеха под Лаубаном в середине марта Шёрнер вернул меня с моим штабом и оставшимися танками в состав нашей дивизии, дислоцировавшейся севернее Гёрлица на позициях по Нейсе[137].

Здесь попал в переделку командир моего 2-го батальона. О подробностях случившегося с ним мне довелось узнать много позже.

Пока Конев наносил мощные удары по нам в районе Герлица, стремясь отвлечь наши силы от запланированного им наступления через Нейсе, формирования моей дивизии то и дело переходили в контратаки, участие в которых принимал и мой 2-й батальон под началом майора Вилли Курца. В одной из таких операций Курц был ранен. Меня это особенно подкосило, потому что неоднократно удостаивавшийся высших наград Курц, начиная с первых дней вторжения в июне 1944 г., был всеми любимым командиром, с которым меня связывали узы дружбы.

Посетив его в мае 1986 г. в Массасауга, в провинции Торонто в Канаде, я впервые услышал его одиссею. Вот она.

– Помыкавшись по перевязочным пунктам, накатавшись в санитарных эшелонах, я с другими ранеными наконец обрел пристанище в военном госпитале в Лейтмерице в Судетах. 8 мая 1945 г., после начала чешского восстания, нас снова погрузили в вагоны. Тем временем Кригер – мой тогдашний адъютант (ремарка автора) – тоже оказался среди раненых. Мы ехали в направлении знаменитого водного курорта Карлсбад, где сходились границы «сфер влияния» русских и американцев.

Мы надеялись попасть к американцам. Однако американские офицеры, не желавшие ни в чем нарушать установленной демаркационной линии с русскими, приказали нам отправляться в Карлсбад – в русскую зону. Как видно, американцы не понимали, на какую участь обрекают нас.

В Карлсбаде царил полный хаос. На станции стояло три санитарных состава, а между ними – эшелон с боеприпасами. Внезапно в одном из вагонов санитарного поезда, прямо рядом с составом с боеприпасами, вспыхнул пожар. Ходячие раненые бросились тушить пламя и, к счастью, погасили его – русские просто наблюдали за происходившим и ничего не предпринимали. Было жутко жарко, при этом кончились бинты. Рядом со мной лежал шестнадцатилетний мальчишка с ампутированными ногами, повязки ему не меняли уже две недели. Парень из последних сил терпел боль и надеялся, что, может статься, удастся попасть «под защиту» американцев.