Днем у него началась лихорадка, растопившая внутренний лед нестерпимым жаром. Кожа его стала землисто-желтой, тело исхудало – штаны уже не держались на нем. Он съел дольку лимона, оставленного ангелом, и несколько сардин. От этого неожиданного вкуса он содрогнулся, но, когда шок прошел, желудок заурчал, требуя добавки. Это еще не означало, что к нему возвращаются силы, – скорее, просто слабость немного разжала хватку.

Ночью Ган спал без одеяла. И проснулся голодным. Снаружи доносился звон посуды на разведенных до рассвета очагах. Наступающий день нес с собой великую тяжесть, потому что нужно было идти на работу. Ган чувствовал себя плохо, но не умирал, поэтому его ждала шахта – звала, как виселица зовет приговоренного к повешению. Ему еще не время отдыхать. Гана охватила глубокая печаль, когда он понял, что живет только ради работы, а работает – чтобы есть, и это был ужасно тяжкий, грустный и изнуряющий способ существования.

Спотыкаясь, Ган вышел из палатки, чтобы разыскать Свистуна. Казалось, что земля устала так же, как его тело, и все ей давалось с трудом: дым поднимался вяло, запахи были слабыми, палатки выглядели грязными и безжизненными. Он не знал, сколько времени болел. Но мир продолжал существовать, люди двигались, и жизнь продолжалась, как будто он проспал всего одну ночь.

В своей палатке Свистун лежал на спальном мешке и еще спал. Ган доковылял до него и потряс за плечо, чтобы разбудить. Но тело оказалось твердым как камень. Замерев, Ган осторожно перевернул друга на спину. Лицо Свистуна было голубоватого цвета, глаза устремлены вдаль, открытый рот пересох – смерть наступила несколько дней назад.

Ган прикрыл мертвое лицо одеялом и обвел взглядом палатку, которую коронер должен будет сжечь. Затем побрел в дальний ее конец и рылся в груде тряпья, пока не нашел консервную банку. Открыв крышку, он достал завязанный носок, посмотрел на него, пощупал монеты и сунул себе в карман. Потом в последний раз взглянул на одеяло, укрывавшее его друга, и успокоился. Он будет в тепле, на небесах, рядом с женой, а если небес не существует – останется почивать в тихом, спокойном для смерти месте. Как бы там ни было, но суставы Свистуна точно уже не будут беспокоить. После долгой и тяжелой жизни Свистун наконец сможет отдохнуть. Ган с тоской посмотрел на мертвое тело:

– Спи с миром, дружище.

Произнеся эту короткую эпитафию, Ган побрел между палатками и лачугами итальянского квартала. Около своего дома с черной шалью на плечах стояла миссис Риккиоли, глаза у нее были еще сонными. Завидев Гана, она улыбнулась:

– Доброе утро. Хотите кофе?

Ган покачал головой и негромко сказал:

– Свистун умер.

– Тиф.

Это прозвучало как утверждение. Болезнь косила людей каждый день.

Ган вынул из кармана старый шерстяной носок и протянул миссис Риккиоли:

– Он хотел, чтобы это ушло в фонд вдов.

Лицо у нее скорбно вытянулось, уголки рта горестно опустились:

– Он был хорошим человеком.

Ган кивнул и отвернулся, чтобы уйти, но она схватила его за руку и негромко добавила:

– И вы тоже хороший человек.

Когда во время завтрака Леонора сидела за столом напротив Алекса, мысли ее были ясными, а в голове уже сложился четкий план. Нервы благодаря принятому решению были спокойны – в кои-то веки!

Мередит принесла лепешки и плошки с вареньем, долила им чаю и вернулась в кухню. Алекс, закинув ногу на ногу, читал газету. Слышалось тихое позвякивание фарфора. В гостиной мерно тикали старинные напольные часы с маятником. Тик-так, тик-так…

– Я хочу развестись с тобой.

Алекс рассеянно выглянул из-за газеты:

– Что ты сказала?

– Я хочу развестись, – повторила Леонора твердым голосом.

Он продолжал с отсутствующим видом смотреть на нее – не пошевелился, даже не моргнул.

Наконец уголки губ Алекса дрогнули и он усмехнулся, а потом поднял глаза к потолку и громко расхохотался, как будто услыхал хорошую шутку.

– Развестись? – задыхаясь, спросил он и, закрывшись газетой, продолжил смеяться. – Развестись, она говорит!

– Это не шутка, Алекс.

– Да нет же, шутка, – не унимался он, – и еще какая!

Леонора сидела молча и ждала продолжения. Чай ее остался нетронутым. Она держалась спокойно, грудь ее поднималась и опускалась почти незаметно. Она ждала.

Взгляд Алекса, бессмысленно пробегавший по газетным строчкам, начал мрачнеть. Губы его сжались:

– Это снова из-за того окаянного лагеря?

– Нет. Это из-за всего сразу. Я ухожу от тебя, Алекс.

Ноздри его раздулись.

– Ты глупа и не представляешь, о чем говоришь! – прорычал он. – Развод! Ради бога, Леонора, я не желаю, чтобы ты бросалась словами, смысла которых даже не понимаешь!

– Алекс, – медленно сказала Леонора, и взгляд ее был полон решимости. – Я хочу развода.

– Довольно нести вздор! – Он швырнул газету на стол, расплескав чай. Его показная веселость исчезла. – Мой ответ: нет!

– А это был не вопрос.

– Да что ты говоришь? – насмешливо протянул он. – Что ж, детка, тогда вопросы есть у меня. Куда ты собираешься податься? Обратно в Америку, в любящие объятия дяди и тети? Нет, дай угадаю: ты планируешь остаться здесь, в Австралии. А может, хочешь сбежать в Париж, чтобы полюбоваться прекрасным видом на Сену? – Он подался вперед и прорычал: – У меня есть новость для тебя, дорогая: у тебя за душой ни гроша.

– Найду себе работу.

– Ха! Есть только одна профессия, где тебя можно было бы использовать, но ты недостаточно темпераментна в постели, чтобы клиент пришел еще раз!

Она собрала нервы в кулак:

– Тогда я напишу дяде и попрошу денег у него.

– Ты ничего подобного не сделаешь! – Алекс с размаху ударил кулаком по столу. – И ни одному человеку на свете даже не заикнешься об этой абсурдной идее, тем более своему дяде!

Леонора опустила глаза на свои руки, сложенные на коленях. Спокойствие ее только возросло. Алекс был бессилен пригрозить ей чем-то или сказать нечто, что заставило бы ее изменить решение.

– Но почему, Алекс? – с недоумением спросила она. – Почему ты просто не отпустишь меня? Я знаю, что ты мне изменяешь. Похоже, все, что я делаю, вызывает у тебя раздражение и досаду. Я думала, ты будешь рад дать мне развод.

Губы его скривились в гримасе обиды и уязвленной гордости.

– Твое место здесь, Леонора, со мной. – На миг его лицо исказило страдание, но тут же на него вернулось злобное выражение. – К тому же я не собираюсь пачкать свое имя и имя твоего дяди позором развода. Все, это мое последнее слово. – Он поднял со стола газету и спрятался за ней.