Надо сказать, что к местным обычаям и порядкам Ульяновы относились достаточно терпимо и своих городских привычек, как, кстати, и своего атеизма, не демонстрировали. «Хотя Володя и протестует, — писала Крупская накануне Пасхи, — но я все-таки собираюсь яйца красить и пасху варить. Знаете, тут обычай — убирать к пасхе комнаты пихтой. Это очень красиво, а потому и мы собираемся «придержаться»… этого обычая» 5.

А когда устроили такую необычную «городскую» диковинку, как каток, он вскоре стал развлечением для всего Шушенского. «Около нашего дома на речке, — рассказывала Надежда Константиновна, — по инициативе Володи и Оскара сооружен каток, помогали учитель и еще кое-кто из обывателей. Володя катается отлично… Оскар катается плохо и очень неосторожно, так что падает без конца, я вовсе кататься не умею… Учитель ждет еще коньков. Для местной публики мы представляем даровое зрелище: дивятся на Володю, потешаются надо мной и Оскаром и немилосердно грызут орехи и кидают шелуху на наш знаменитый каток» 6.

И все-таки Сибирь — это Сибирь, место лихое. Даже Аполлон Зырянов — вроде бы и не варнак-каторжник, а уважаемый в селе человек, но и он совершенно спокойно рассказал Владимиру Ильичу, как однажды батрак его украл со двора кожу, а он — Аполлон Долмантьевич — догнал его у ручья и убил 7. Так что бабка зыряновская, глядя, как жилец сидит по вечерам со своими книжками у открытого окна, все стращала: «Не дай бог — пальнет кто…»

Владимир Ильич посмеивался, но, помимо ружья для охоты, приобрел и револьвер. На всякий случай. Когда уезжал куда-нибудь, отдавал его Надежде Константиновне. Они с Оскаром пытались даже научить ее стрелять. А если Ульяновы отправлялись куда-то вдвоем, то оставляли револьвер Паше. И она более всего боялась не варнаков, а того, «кабы этот револьверт сам не стрельнул» 8.

Впрочем, свои сюрпризы в любой момент могла преподнести и сибирская тайга. Однажды Ульянова застигла в лесу буря. «На этих днях, — писал он, — здесь была сильнейшая «погода», как говорят сибиряки, называя «погодой» ветер, дующий из-за Енисея, с запада, холодный и сильный, как вихрь. Весной всегда бывают здесь вихри, ломающие заборы, крыши и пр. Я был на охоте и ходил в эти дни по бору, — так при мне вихрь ломал громаднейшие березы и сосны» 9. О том, каково ему было в этот момент, Владимир Ильич рассказывать не стал.

Повседневное общение с мужиками и бабами, или, как нынче говорят, с «работягами», было всегда суровым экзаменом не только для тех, кто считал их «быдлом», но и для иных искренних «народолюбцев». Ибо одно дело любить народ вообще, в принципе. И совсем другое — эту конкретную бестолковую и жадную бабу или пьяного и хитрого мужика…

Дабы избежать такого рода общения, одни ссыльные, не смешиваясь с окружающей средой, жили обособленными коммунами. Другие всячески стремились вырваться из своих «медвежьих углов» хоть в какой-нибудь городишко, где можно было найти работу и обрести более интеллигентный круг общения. Так, кстати, поступили некоторые друзья Владимира Ильича.

Поначалу предполагалось, что и Ульяновы будут добиваться перевода из Шуши в более цивилизованное место, хотя бы в тот же Минусинск — как-никак, а город. Но чем больше проходило времени, тем решительней Владимир Ильич стал противиться этому. Ибо выяснилась старая и простая истина, что интеллигентская публика с ее безалаберностью, рефлексией, бесконечными разговорами и выяснением отношений — для экстремальных условий ссылки не всегда является наилучшей компанией.

Нередко склоки буквально раздирали ссыльные колонии. Уж в какую, казалось бы, туруханскую дыру попал Мартов, где и изб-то было не более трех десятков, а ссыльных всего-навсего пятеро, но и тут летом 1898 года по вине некоего Петрашека разгорелась свара. «У Юлия в Туруханске, — писал Владимир Ильич матери, — вышла крайне грустная «история»: один из ссыльных (скандалист) поднял против него нелепо-дикие обвинения, последовал разрыв, пришлось разъехаться, Юлий живет теперь один, расхворался, развинтились нервы, не может работать. Упаси, господи, от «ссыльных колоний»! и ссыльных «историй»!» 10

А в Минусинске и того хуже… «Сыр-бор, — рассказывает Лепешинский, — загорелся из-за побега одного политического, некоего Райчина, примыкавшего к социал-демократам. Задумавши эмигрировать, Райчин не подготовил к этому акту остальных ссыльных и, несмотря на обещание, данное им Старкову, не удирать раньше известного срока, необходимого остальной колонии, чтобы пообчиститься и приготовиться к возможным полицейским репрессиям после его бегства, слова своего почему-то не сдержал и неожиданно для всех скрылся с горизонта.

Минусинские «аборигены» (Ф. Я. Кон, Тырков, Яковлев, Мельников, Орочко и некоторые другие) подняли шум: свинство, мол, игнорирование элементарных правил ссыльной этики и т. п. В. В. Старков был почему-то взят ими под подозрение в соучастии с Райчиным в заговоре и в нарочитом обмане остальной ссыльной братии. Получилась одна из глупейших историй со всеми характерными признаками ссыльной склоки.

Был у этой истории и еще один малоприятный аспект…

Каторга и ссылка тоже имели свою иерархию авторитетов. Старые народовольцы занимали в ней особое место, являлись своего рода ссыльной «аристократией». Наплыв в Сибирь никому не известных личностей, именовавших себя социал-демократами, среди которых было немало и полуграмотных или недостаточно образованных рабочих, вроде Райчина, вызвал известное отторжение». «Старая народовольческая ссылка, — вспоминал рабочий А. Шаповалов, — считала, что только она… нюхала революционный порох, и относилась к марксистам даже с известной долей презрения, как к людям, среди которых нет никого, кто пошел бы на виселицу за дело революции… Марксистов, в особенности рабочих, обижало и возмущало случайно или намеренно однажды высказанное народовольцем… Тютчевым мнение, что с появлением в Сибири марксистов в лице их пошла в ссылку «улица» 11.

Дело дошло до товарищеского суда. Приехал из Шуши Владимир Ильич и взял на себя представительство интересов обвиняемой стороны (Старкова и Кржижановского). Он великолепно повел тактику формально-юридического процесса… Не давая воли своим субъективным реакциям на политические выпады противников, он с карандашом и бумажкою в руках записывал их ответы на предлагаемые им вопросы. На чем основано такое-то утверждение или такая-то квалификация? Где факты? Какие документальные доказательства? Какие улики? Имеются ли свидетельские показания? И т. д. и т. д.

А как раз вот по части именно фактов, улик, документов у обвинителей дело обстояло очень плохо по вполне понятным причинам, потому что самое обвинение возникло, как плод расстроенного воображения и как результат больных нервов закисших в ссылке людей… Метод Владимира Ильича, холодно замкнувшегося в оболочку формалиста-юриста, положительно губил «стариков». Они, видимо, жаждали проявления вспышки раздражения