подруге Саше Жуковской (1842–1899)[45], что никого и никогда не любила… кроме Цесаревича. Александр, узнав об этом, испытал сладко-горестное чувство. Но это все будет позже, а пока шел еще 1865 год и Александр Александрович каждый день вспоминал о М.Э.

В сентябре, в первый день рождения Никса без него (ему бы исполнилось всего 22 года!), Престолонаследник пережил тяжелые минуты. На панихиде Александр не мог сдержать слез. Нахлынули воспоминания. Снова живо вспомнилась Дагмар, и опять она для него стала близкой, почти родной. Она связывала его с ушедшим, и эта связь была нерасторжима.

В тот день записал в дневнике: «Плакал как ребенок, так сделалось грустно снова, так пусто без моего друга, которого я любил всех более на земле и которого никто на свете мне заменить не может, не только теперь, но в будущем. С ним я разделял и радость, и веселье, от него ничего не скрывал и уверен, что и он от меня ничего не скрывал. Такого брата и друга никто из братьев мне заменить не может, а если и заменит его кто отчасти, то это Мать или будущая моя жена, если это будет милая Dagmar».

Полной уверенности в том не было, а Датская Принцесса все еще обитала где-то далеко-далеко, как будто на другой планете. На земле же, рядом, были другие, была его М.Э. Черная меланхолия несвойственна молодости; слишком много еще вокруг нового, интересного, неузнанного, непрочувствованного. Великий князь все еще не имел возможности видеться с Мещерской так часто, как того хотелось бы.

Он ждал встреч, а без них его одолевало непонятное и незнакомое чувство неуютности. «Сегодня опять несчастный день, не виделся совсем с М.Э.», – записал Цесаревич 18 сентября 1865 года. Молодой человек прекрасно понимал, что у их отношений нет будущего, что им никогда не суждено быть вместе, и именно потому, что он сам себе не принадлежит. Однако какая-то неодолимая сила тянула его к княжне. Они продолжали видеться на вечерах у Императрицы, на прогулках в парках. Ему все больше и больше хотелось уединенных встреч, которые так все и не случались…

28 ноября 1865 года его вызвал отец. Он сообщил, что получил письмо от Дагмар, в котором та передавала свою фотографию для Александра. Император попросил написать Принцессе ответ и поблагодарить за подарок. Но прошло почти три недели, прежде чем сын исполнил Цареву волю и отправил в Копенгаген несколько слов. Мыслями и чувствами он был далеко от Дании.

В начале декабря семья Царя переехала на постоянное жительство в Петербург. В столице все завертелось обычным порядком: учеба, встречи с родственниками, а вечером – театр и чтение. Незадолго до Нового года Императрица имела беседу с сыном о Дагмар, сказав, что она и Император «были бы рады», если бы Саша и Дагмар «стали мужем и женой». Александр вначале молчал, но затем выразил согласие «сделать все, что надо».

Через две недели, 11 января 1866 года, разговор был продолжен уже в присутствии Царя. При молчаливом согласии сына Царь и Царица решили, что Александру необходимо ехать в Копенгаген и просить руки. Он не возражал, считая, что «если Бог даст, все будет, как желаем».

Как желаем! Он подчинялся безропотно долгу. Через три дня у Императрицы Цесаревич осмотрел коллекцию драгоценных подарков – украшений для Датской Принцессы, которые начали делать еще при Никсе, но потом все остановили. Сейчас все было завершено и выглядело очень впечатляюще. В тот день занес в дневник, что «если Бог даст, она будет моей женой». Судьба семейной жизни, как казалось, окончательно обозначилась.

Император Александр II условился с Датским Королем Христианом, что его сын приедет в начале лета в Копенгаген. Смысл визита был вполне очевиден, и все исподволь начали готовиться к важному событию. Александр знал, что обязан отправиться в Данию и попытаться там добиться согласия Дагмар стать его женой. Все казалось простым, ясным и невыносимо тоскливым. Дагмар ему нравилась, она именно та, которую он только и мог видеть своей женой. Однако оставались другие привязанности, а до лета еще было так далеко…

Наступила капризная северная весна 1866 года, принесшая будущему Царю Александру III сильнейшие душевные переживания. Именно тогда ему удалось преодолеть невиданную силу страсти…

Цесаревич, конечно, все знал о предназначении, о долге и беспрекословно готов был нести крест судьбы. Однако оставались чувства, оставались желания, естественные и неизбежные для молодой и искренней натуры. Ему хотелось любить, быть любимым, ежеминутно осознавать и ощущать свою нужность близкому человеку.

Юность проходила, мальчик становился мужчиной. Его уже не удовлетворяла отроческая влюбленность; он мечтал уже о нечто большем, хотел совсем иного, чем простых встреч и милых разговоров с симпатичной женщиной. Он жаждал настоящей близости.

Дорогая и желанная М.Э. находилась рядом. 15 марта записал: «Я ее не на шутку люблю и если бы был свободным человеком, то непременно бы женился и уверен, что она была бы совершенно согласна».

В марте он окончательно решил, что пора расстаться с М.Э. Он уже несколько раз говорил с Мама́ о поездке в Данию. Они основательно все уже обсудили, и Цесаревичу надлежало теперь полностью оторваться от других симпатий и целиком сосредоточиться на подготовке к будущей встрече с Дагмар и к возможной женитьбе на ней. С Мещерской же они останутся, как и раньше, друзьями.

Он был уверен, ему удалось преодолеть себя и устремиться целиком в будущее, а милая М.Э. – это теперь прошлое. Радостное и счастливое, но – прошлое. Подведя эти итоги, Александр Александрович записал поэтические строки:

В толпе друг друга мы узнали;

Сошлись и разойдемся вновь.

Была без радости любовь,

Разлука будет без печали.

Это был его любимейший Лермонтов, стихотворение «Договор», которое они неоднократно читали вслух на вечерах. М.Э. тоже любила Лермонтова, ей, как и Александру, нравились одни и те же места. «Пускай толпа клеймит презреньем наш неразгаданный союз…» Им казалось, что это написано про них, про их тайну, про их печаль и радость.

В апреле Цесаревич узнал, что княжне сделал предложение князь Витгенштейн. Новость в первый момент пронзила, как ужалила, но вскоре успокоился, даже и обрадовался. Теперь все действительно будет кончено. «Прощайте, Дусенька!» – записал в дневнике. Приняв неизбежное, Цесаревич все же сожалел, что княжна ему «не принадлежала хоть на один час».

Однако прощаться было рано. Ничего не выходило. Избавиться от мыслей о М.Э. не удавалось. Его дорогая, желанная княжна скоро может принадлежать другому! Боже мой,