– Если увижу его, подхвачу, – сказал Моу. – Мы т-т-тогда все дружно п-п-просигналим. Если найдете его, п-привезите. Ключ в машине.

– Хорошо.

В последний момент я выдернул из-за складного багажника и уронил на траву кушетку Чарити и стул Салли. Чарити кушетка никогда больше не понадобится, а вот Салли стул необходим. Встав на подножку, я проехал с Моу вверх до ворот. С облегчением, сила которого меня удивила, я сошел, когда мы оказались за ширмой из берез и кустарника, но до этого вытащил из одной из корзин фонарик. Вот как Чарити нас натренировала даже в мелочах!

Моу бросил на меня у ворот сумрачный взгляд и укатил с гримасой на лице; за рулем этой громадины он казался мальчиком. Машина, покачиваясь, скрылась в бальзаминовом коридоре, а я, стоя в кустах, где остро пахло малиной и орешником, навострил уши: не поднимается ли сюда универсал?

Я услышал его почти сразу. Дожидаясь, пока увижу его внизу, я думал о том, как шум проезжающих машин может действовать на Сида. Сначала “рамблер”, потом “мармон”, теперь универсал – каждый раз это могло означать для него конец жизни. Загонял ли его шум глубже в лес? Или, наоборот, притягивал, побуждал таиться у обочины и смотреть?

Универсал одолел крутой подъем и остановился около “рамблера”. Халли и Камфорт вышли и торопливо направились в дом. Я ждал. Дверь, которую они оставили открытой, зияла, столь же чреватая возможностями, как открытая дверь на пустой сцене.

Несколько коротких минут – и в ней появилась миссис Нортон, белая фигура с чемоданом. Она вышла пятясь, поставила чемодан и нагнулась помочь Халли и Камфорт вывести Чарити.

Все внимание обратив на ступеньку, Чарити не поднимала взгляда. Я увидел ее резной профиль, напоминающий камею, увидел поникший, изящный в своей слабости цветок шеи и головы. Помощницы двигались вместе с ней, синхронно то делая шаг, то наклоняясь. Они походили не то на хор женщин в греческой трагедии, не то на Фею Моргану и дев из ее свиты, несущих раненого короля Артура к барке, готовой отправиться на остров Авалон. Totentanz. Печально заботливые, предельно сосредоточенные, они миновали крыльцо и спустились на лужайку.

Из-за ширмы кустов я смотрел на них, надеясь, что Сид не прячется где-нибудь поблизости и не смотрит, как я. На его месте я бы этого не выдержал.

Потом в дверном проеме возникла еще одна фигура: ковыляя и покачиваясь, бессильная не только помочь, но даже идти не отставая, покореженная, скрученная, появилась Салли; она не была участницей танца, но глядеть на нее было еще тяжелее, чем на них.

При виде того, как она еле тащится позади сосредоточенных помощниц и их слабой подопечной, я почувствовал, что моя угнетенность сменяется гневом. Не на помощниц, не на своеволие Чарити, не на женскую солидарность, исключающую вмешательство мужчин в то, что только женщины могут сделать как следует. Нет, на это, на судьбу, на бедственную несогласованность между законом природы и мечтой человека; на то, чтó жизнь сотворила с женщиной, чье бытие сплавлено с моим, на то, чем была ее жизнь и чем стала. На то, чего она оказалась лишена, сколь многое ей недоступно, на то, в какой малой мере она смогла реализовать свой потенциал, как она стеснена в проявлениях любви, заботы, тепла. Ее вид жег мне глаза.

Три женщины усадили Чарити на среднее сиденье и подложили подушки. Миссис Нортон с чемоданом расположилась сзади. Халли и Камфорт немного постояли снаружи, глядя на “рамблер”, показалось мне, с удовлетворением. Обменялись какими-то фразами, но слов я не разобрал. Посмотрели в мою сторону, и я съежился в кустах, как соглядатай, которого вот-вот разоблачат.

Потом Халли села сзади подле миссис Нортон. Камфорт скользнула на водительское место. Салли крепко взялась за костыли, неловко впихнула себя рядом с ней, втянула костыли и захлопнула дверь. Мотор заработал, универсал дал задний ход, развернулся и поехал вниз по дороге. Я смотрел на него, пока он не исчез, нырнув за купу берез. Некоторое время я еще слышал мотор, потом – только гудящую тишину холма.

Дверь дома, я увидел, они оставили незапертой. То, что я могу войти, и Сид тоже, если вернется, по какой-то причине уменьшило мое беспокойство. Поддавшись внезапному побуждению – может быть, желая увидеть, чтó он обнаружит, если и правда вернется, – я прошел через дом в спальню. Никаких признаков судорожного бегства. Кровать застелена, книги и журналы аккуратной стопкой лежат на прикроватном столике, занавески задернуты от опускающегося солнца, предметы ухода – поильник, бутылочки, бумажные платочки, мохеровые платки, грелка – убраны с глаз или выброшены. Пустая спальня, не более того.

Выйдя обратно, я написал записку на блокноте, висевшем у двери. Я сообщил Сиду, что Моу поехал на “мармоне”, а я отправляюсь пешком. Если Сид вернется сюда, пусть берет машину Моу и едет на холм. Я его увижу.

Я наколол записку на антенну “рамблера” и с фонариком в набедренном кармане поднялся к воротам, прошел по бальзаминовому коридору, пересек игровое поле с его спутанной травой и остановился у леса, который начинался резко, отвесно, точно утес. Робко, не так громко, как намеревался, я подал голос. Вслушался – никакого ответа. Я отыскал неприметное начало тропинки и вошел в лес.

С первого же шага я оказался в бурых сумерках. Ничто не росло в этой глубокой тени. Нижние ветки даже здоровых деревьев были убиты тенью, на них, сухих и колючих, серел отслаивающийся лишайник, и многие деревья были сломаны ветром или наклонены от зимнего снега, многие, поваленные или полуповаленные, лежали крест-накрест или висели на чужих ветках. Тропинка, которая мне помнилась, петляла через эту чащу; под ногами было мягко от мха и лесной подстилки, и там, где тропу пересекали упавшие деревья, кто-то поработал топором или мачете: либо перерубил ствол, либо обрезал ветки. Я знал кто. Каждое лето Сид тратил массу времени на расчистку лесных дорожек. Может быть, он и сейчас этим занят.

Я вслушивался, но без толку. Кричать – не кричал. Кладбищенская тишь воспрещала крики. И, как бы то ни было, звать его или прочесывать этот лес, полный скелетов, большого смысла не было. Если он тут, в лесу, то должен быть на тропе, скрытно вьющейся передо мной. Я пошел по ней.

И никого. Я прошел по каждой тропинке на холме, из которых одни я знал по прошлым годам, другие мои ноги нашли сами. Я побывал у скрытого в глубине леса родника – подходящее место для мальчишеского тайного убежища, – который он мне когда-то показал. Никого. Я прошел по длинной тропе вокруг всего холма, утомительные полтора часа подъемов и спусков, потому что мне пришло в голову, что он мог выбрать самый тяжелый маршрут из всех. Никого.

На тропе кое-где было примято, в одном месте из мха были, похоже, ногой выбиты клоки, но я не такой следопыт, чтобы понять, когда это возникло: сегодня или месяц назад. Полное безмолвие – только раз, выйдя на открытое место, я услышал, как очень далеко, на вершине холма, весело кричат дети. Это оскорбило меня, и я провел угрюмую параллель между Чарити и голыми, узловатыми, избыточно сучковатыми, очень мертвыми деревьями-обсеменителями, которые порой попадались мне в еловых лесах, – деревьями, явно выросшими на открытом лугу, засеявшими участки вокруг себя и задушенными своим многочисленным потомством. Несправедливо было винить детей за веселье, которое им устроила Чарити, но таково было мое ощущение.