Долгое молчание. Потом, не оборачиваясь, Сид спросил:

– Кто должен тебя сопровождать?

– Халли и Камфорт, мы говорили с ними по телефону. Салли сказала, она тоже поедет. И, конечно, миссис Нортон. Обо мне хорошо позаботятся.

Он продолжал смотреть в окно. От обтекавшего его солнечного света редеющие волосы вспыхнули подобием нимба, и опять мне стал виден вихор на голове, идущий по часовой стрелке и почему-то внушающий жалость. Он медленно повернулся. И удивленно, чуть ли не озадаченно произнес:

– Твоя дочь, твоя сестра, твоя подруга и твоя сиделка – едут с тобой. А твой муж – нет.

Ее глаза ненадолго закрылись, голова слегка пошевелилась, губы тронул спазм. Она не отвечала.

– Почему? – спросил Сид. – Почему я исключен? Ответь бога ради! Позволь мне хотя бы вести машину. Можно взять “мармон”. Его разгрузить – пять минут. Там всем хватит места, тебя даже можно будет положить.

– Камфорт предоставляет свой универсал.

– Давай я поведу его тогда.

– Нет! Это только все усложнит! Я хочу, чтобы ты поехал на пикник и все там организовал.

Некоторое время Сид стоял очень тихо. Потом его начало трясти. Он затрясся всем телом, словно его бил озноб.

– К чертям этот ваш пикник! – закричал он. – Не буду ничего организовывать! Я еду с тобой!

Дрожащие руки он опять, как будто нуждался в поддержке, положил на изножье кровати. Он наклонился, опираясь на эту перекладину, слезы, которые текли за очками, мешали ему, и он, подняв руку, сорвал очки. Они полетели в сторону и упали на пол. Без них, без их маскирующей защиты его искаженное лицо, нависшее над кроватью, выглядело страшно оголенным.

– Почему? – крикнул он. – За что ты меня так ненавидишь? Я помеха, я тебя компрометирую, смущаю? От меня столько неприятностей, что приходится выдумывать предлоги, чтобы от меня избавиться? Я твой муж! Я имею право быть с тобой. Можно подумать, ты отправляешься за покупками или в ресторан. Ты подумала, куда ты едешь, или была слишком занята тем, как убрать меня с дороги? Ты подумала, что это значит – исключить меня?

Она лежала неподвижно. Поверх ключиц, которые поднимались и опускались от частого дыхания, лежали ее косички. Глаза блестели, губы были непреклонны, она заговорила, не дослушав Сида, и, возвысив голос, заставила его замолчать.

– Потому что для меня невыносимо, когда ты разваливаешься! У меня недостаточно сил. Я стараюсь сделать все правильно. Если ты просто-напросто дашь мне действовать по-своему, лучше будет для всех, намного лучше. Но ты не хочешь!

Салли и я, стоя в дверях, отчаянно желали не слышать этого, желали изъять услышанное из памяти, желали тут не находиться. Мы сострадали в самом что ни на есть буквальном смысле: страдали с. Были беспомощны и несчастны. То, что я слышал в голосе Чарити, Сид, я был уверен, тоже слышал: негодование уверенной, умелой, организованной, абсолютно убежденной в своей правоте женщины, вынужденной иметь дело с мужчиной, от которого толку не добьешься. Мне что, поддерживать тебя даже сейчас? – спрашивал этот второй голос. – Я ставила тебя на ноги после каждой неудачи, я не раз спасала тебя от провала, я пыталась передать тебе часть своей силы, я была верна, я была тебе опорой. Ты знаешь, что можешь довериться мне, я сделаю как лучше. Почему ты не можешь сейчас, когда я так мало на что способна, просто делать, что я прошу, и избавить меня от всего этого?

Жизни в ней едва хватало, чтобы поднять руку – обе руки бессильно лежали по бокам, – но на щеках стал заметен старинный боевой румянец, и губы, едва она умолкла, сомкнулись в твердую тонкую линию. Мастер неумолимого молчания, она взглядом приводила его к повиновению.

Вдруг, посреди этого противоборства, она изменилась в лице. Какое-то внезапное напряжение исказило его. Из горла вырвался всхлип, голова откинулась назад, на шее выступили жилы, тело под одеялом выгнулось дугой, глаза закрылись, нижняя губа была прикушена. Я кожей чувствовал усилие, которое она делает, чтобы лежать тихо.

Сид рванулся, обогнул кровать и наклонился над ней.

До этого момента я как-то не думал о боли как о проблеме – возможно, из-за слов Халли, что рак желудка сравнительно безболезнен; возможно, я поверил Чарити, когда она заявила, что сможет справиться с какой угодно болью, если она будет. А она не просто будет, она была и есть. Метастазы начались еще до мая, когда ее оперировали. Сейчас они уже могут быть в легких, печени, поджелудочной железе, костях, мозге – везде.

Невыносимо долго – может быть, секунд десять – она лежала с закрытыми глазами, вдавив зубы в губу. Потом – само по себе или под действием воли? – тело, несколько раз несильно дернувшись, расслабилось. Долгий вдох и такой же долгий выдох. Глаза невидяще открылись. Ощупью достав из коробки на прикроватном столике бумажный платок, она вытерла влажное лицо.

– Лучше? – спросил Сид. – Прошло?

Нет ответа.

– Позвать миссис Нортон?

Она точно не слышала его и не видела.

Он поднес к ее губам поильник с трубочкой.

Ее ладонь двинулась вверх и оттолкнула поильник.

Несколько секунд он стоял и смотрел на нее сверху вниз. Его рука поставила отвергнутый поильник обратно на столик. Потом, издав такой звук, словно пытался дышать с перерезанным горлом, он опустился на колени. Его руки обвили ее, лицо вдавилось в ее плечо. Его трясли рыдания. Ее тоже; ее лицо страдальчески, жалостливо надломилось, она согнула шею, казалось, в попытке поцеловать его в макушку.

Но воля взяла верх, душевный порыв был побежден. Ее правая рука, которая поднялась было, чтобы нежно лечь ему на спину, пошла обратно и вытянулась вдоль подушки так далеко от него, как только можно. Ее лицо, все еще покоробленное внутренней борьбой, отвернулось от уткнувшейся в ее плечо головы. Она лежала напрягшись, каждой мышцей тела отвергая его. Хотя он так зарыл лицо, что не видел ее, он не мог не чувствовать безоговорочность ее отказа.

И почти сразу, не поднимая лица, он сдался.

– Хорошо! Хорошо, пусть будет по-твоему. Как ты считаешь нужным. Я устранюсь, я постараюсь… Просто я не могу…

Это было все, чего она хотела. Лежа, по сути дела, на смертном одре, она пересилила его еще раз. Ее воля будет исполнена. Но как только она победила его, он стал ее ребенком, которому больно. Рука двинулась с подушки и обняла его, губы притронулись к завитку волос.

– Так будет лучше всего, – прошептала она. – Ты увидишь. Ты сможешь приезжать ко мне, когда я… устроюсь. Прямо завтра и приезжай.

Салли коснулась моей руки, переместила костыли и повернулась, чтобы выйти в коридор. Я пошел следом, но, минуя дверь, невольно бросил взгляд на то, что делалось на кровати. Чарити, не отстраняя Сида, прижавшегося головой к ее плечу, посмотрела на меня прямым взглядом. На ее губах появилась неописуемая улыбка – печальная, просящая, взывающая к пониманию и прощению, мученическая и мучительная. Ее глаза мое воспаленное выражение уподобило глазам мрачного Христа на фреске Пьеро, которую она некогда, не соглашаясь ни на какую погоду, кроме солнечной, вряд ли искренне отвергла.