— Шашлык жестковатый. Мясо старого барана-производителя. Лучще возьмите люля-кебаб. Молотое мясо помягче.

— Неужели у вас делают шашлыки из старого барана?

— Я и сам удивляюсь не меньше вашего.

— От того, что вы сидите сложа руки и удивляетесь, вашим гостям лучше не будет. Надо требовать, Ашот Григорьевич, требовать! Разве у нас мало двухгодовалых овец?

— Нам их не дают. А когда мы хотим купить на базаре, вы сами не позволяете.

— Этого еще не хватало! На базаре! — возмутился Ханов.

— Простите меня, по ничего худого в этом не вижу. Я бы вообще все рестораны перевел на хозрасчет. Уж тогда-то мы бы угощали своих посетителей любым блюдом! — Заметив, что Ханов его не слушает, Ашот Григорьевич предложил: — А может быть, попробуете нашей жареной рыбы?

— Наверное, мороженая?

— У нас все мороженое.

— Откуда рыба?

— Наша, местная. Мургабский сом.

— Вы и мургабского сома замораживаете?

— А что делать? — развел руками Ашот Григорьевич. — Ведь как получается: ловит одно ведомство, а продает другое.

— Ну, давайте тогда, что есть.

Едва директор скрылся за бархатной шторой, официантка принесла на узорном подносе бутылку армянского коньяка, бутылку грузинского шампанского и вазу с виноградом.

Окинув взглядом черноглазую, Ханов сказал:

— Если вы, милая, не поможете, я один столько не смогу выпить.

— Выпьете, сколько сможете, — холодно улыбнулась девушка.

— И то верно.

Официантка ушла и вскоре явилась с едой.

Ханов выпил рюмку коньяку и принялся за люля-кебаб. Тут он насторожился, услышав знакомые голоса. Перед буфетной стойкой препирались между собой Чары и Ширли Лысый.

— Слушай, Чарыджан, не заставляй меня больше пить! — встряхивая бородкой, кричал, словно глухому, уже веселенький Ширли. — Если влить в брюхо старой коровы пиво, которое я сегодня выпил, оно лопнет, как надутый пузырь.

— Значит, ты покончил с намазом и перешел на пиво? Ну ладно, а на водохранилище поедешь?

— Ты мне не говори про водохранилище, Чарыджан. Чуть только я отдаляюсь от Овадан, как мне становится не по себе.

— Выходит, и правда, ты влюблен в свою Овадан.

— Если у тебя будет такая жена, как Овадан, и ты ее будешь любить!

— Что же мне сказать прорабу? Он держит для тебя новенький бульдозер.

— Да говори что хочешь!

— Не можешь или жены боишься?

— Вот, ей-богу, Чары!.. Допивай свое пиво и сматывайся на водохранилище, а я пойду домой.

— Нехорошо, Ширли, не по-мужски. Не надо было обещать.

— Отвяжись от меня, Чары. С меня хватит и маленькой мастерской, тем более, что она близко от дома. Прихожу. Делаю то, что приказывают. А вечером с женой сижу. Скажу чай — чай несет. Скажу чурек — чурек. О другом рае и не мечтаю.

— Ну ладно, делай, как знаешь, — смирился наконец Чары и, поставив пустой бокал на буфетную стойку, собрался идти. Но Ширли положил руку ему на плечо и ткнул пальцем в зал:

— Кто это, Чарыджан?

— Где?

— Тот солидный мужчина, который сидит один за крайним столиком?

— Вроде Каландар Ханов.

— Он самый! Хоть и не в гимнастерке, а я его сразу узнал. Давай подойдем!

Чары схватил за руку покачивающегося приятеля:

— Стой! Человек обедает, зачем тебе мешать ему?

— Поздравлю! — хлопнув себя в грудь, сказал Ширли Лысый и обратился к буфетчику. — Налей, брат, два бокала пива! Один для меня, а второй для товарища Ханова!

— Не наливайте! — бросил буфетчику Чары. — С чем ты собираешься его поздравить? — не отпуская руку Лысого, спросил он.

— Ты ведь был в пустыне и ничего не знаешь! — И Ширли довольно громко рассказал о том, какие слухи бродят по городу.

— Ширли, это мальчишество!

— Почему? Помнишь, как он нас с тобой тогда "поздравил", чего же нам отставать? Скажем ему все, что думаем.

— Это подло. Почему ты молчал, когда он был на-чальником? Мужества не хватало? А теперь расхрабрился!

— Ну и пусть, говори что хочешь, а я пойду! — И Лысый двинулся по залу.

— Ширли, вернись!

— А?

— Потом не говори, что не слышал. Если ты сейчас скажешь ему хоть одно слово, даже просто "здравствуйте", больше никогда не подходи ко мне, я тебя знать не желаю.

Ширли хоть и был пьян, но, почувствовав, что Чары говорит серьезно, остановился и почесал затылок.

— Может, и правда не стоит?

— Тут и думать нечего! А если и есть о чем думать, так о собственной чести!

— Пусть будет по-твоему, Чарыджан! — сказал Ширли и хлопнул товарища по плечу. — Идем. Ты отправляйся на водохранилище, а я побыстрее явлюсь пред очи Овадан-ханум.

После того как они ушли, уже не сиделось и Хапову. Он подозвал официантку, расплатился и вышел.

То, что Чары произнес слово "честь" и разговаривал как истинный мужчина, ввергло его в прежние раздумья. И снова вспомнился Карлыев.

"Если и есть о чем думать, так о собственной чести!" Да, эти слова вполне можно вделать в золотую оправу. Наверно, суть каждого человека определяется словом "честь".

И мысленно Ханов представил себе тех людей, которых он сегодня случайно встретил.

Кто такой директор хлопкозавода? Самый обыкновенный чинуша. Он бы вполне мог не узнать снятого с должности Ханова. Но, очевидно, посчитал это бесчестным и предложил билет в кино.

А поведение Ашота Григорьевича? Ведь он, конечно, в тот же день услышал о решении пленума райкома. Но вида не показал. Наоборот, сначала пошутил, потом вел с ним серьезный разговор, как с должностным лицом, как с государственным человеком. И хотя обслуживание клиентов не входит в его обязанности, он сам устраивал гостя, всячески подчеркивая свое уважение. Ну, допустим, Ашот Григорьевич — человек, много повидавший в жизни, а кто такой Чары? Молокосос! Но ведь и он не захотел мстить. А того, кто заикнулся о прошлом, остановил, напомнив о чести.

Что же получается? Он, Ханов, никому не доверяет, подозревает в неискренности такого человека, как Карлыев, а тут и маленькие, с кулачок, людишки — во всяком случае, такими он их всегда считал — оказались на голову выше его самого. Неужели они все правы и один он не прав?

Ханов не заметил, как добрался до дома. Пестрый пес обычно ленился подниматься навстречу хозяину. Но сейчас, едва Ханов толкнул калитку, он вскочил, громыхая цепью, завертелся вокруг своего колышка, завилял обрубленным хвостом, словно спешил сообщить какую-то новость.

— Чему радуешься? — неласково буркнул Ханов.

Пес тявкнул и рванулся в сторону дома.

И тут только Ханов увидел, что в доме освещены окна.

"Наверно, мама пришла. Пожалела", — подумал он и вошел. в дом.

— Мама, это ты?

Никто не ответил.

Снимая в коридоре туфли и надевая шлепанцы, Ханов еще раз спросил:

— Мама!