Веселовский кивнул холопам, стоящим у стены. Те вышли. Веселовский сложил пухлые руки на животе. Но не так прост он был, каким хотел казаться, и глазом настороженным царапнул, как сова из дупла, по неподвижной фигуре гонца. Смекнул: лицо каменное, такого за неурочный визит не облаешь. Знал царских удальцов. Такой и бога обворует, ежели прикажут.

Веселовский взял письмо молча. Приблизил к огню, пробежал бегло. Царь вызывал его в Амстердам.

— Карета, — сказал гонец, — у дома.

Голос его громкий отдался эхом под высоким потолком.

Авраам Павлович как ни искушён был, а обомлел от такой прыти. Сунул руку в карман халата, достал табакерку, запустил злую понюшку в нос для прочистки мозгов. Прочихался, утёрся пёстрым платком, переспросил с недоумением:

— Как, сейчас же?

На запалённом лице гонца не дрогнул и мускул. Веселовский понял: ехать надо, и ехать немедля.

Бочком-бочком резидент ушёл в темноту. И сразу по дому загуляли голоса, раздалось женское всхлипывание, зашаркали шаги.

По-европейски жил в Вене российского царя дипломат и столики, креслица, пуфики на гнутых ножках расставил не по-русски, а сборы всё же остались как в Твери или в Вятке. Если ехать случалось, хотя и недалеко, за три версты, к соседу, весь дом всполошат, всех на ноги поднимут. И крику будет, шуму, суеты, неразберихи — словно и свету конец.

К гонцу, шаркая по каменным плитам, вышел давешний старый слуга с подносом. На подносе мясо холодное на блюде, дичь какая-то в перьях в затейливой плошке, чарка, водка в зелёном гранёном штофе.

Без церемоний, так что ветхого слугу даже качнуло в сторону, ночной гость ботфортой подвинул золочёный невесомый стульчик и, не снимая плаща тяжёлого, а только закинув за плечо длинный шерстяной офицерский шарф, сел к столу. Не выбирая, взял кусок мяса, впился в него жадно. Кости захрустели на зубах. Видно было, не засиживался он на пути в придорожных харчевнях и наголодался люто.

Вышел Веселовский в шубе дорожной, в шапке меховой. Лицо кислое. Нелегко ему было подниматься из пуховиков и перин жарких и трястись в чёрт-те какой карете по неведомым дорогам.

«А попробуй не поднимись! — подумал. — И куда торопит, толкает в спину, кнутом гонит царь, в немецкий кафтан обряженный?.. Лучше молчать о том».

Резидент взглянул на гонца, сидящего за столом: «Видишь, какие у него хваты под рукой. С такими не забалуешь».

Ночной гость встал. Вытер рукавом мундира измазанный жиром рот. Веселовский прищурил глаз на поднос. Блюда были как подметённые. Штоф пуст.

— Кхе-кхе, — кашлянул резидент.

Гонец, не оглядываясь, пошёл из дома первым. Звенел шпорами. У кареты остановился всё же и почтительно распахнул дверцу перед дипломатом царским. Веселовский с сомнением сунулся в ненадёжный возок. В карете пахло кожей и дёгтем.

— Трогай! — крикнул гонец кучеру, словно каркнул, и захлопнул дверцу. Сел тяжело, как чугунный. Притиснул дипломата. Карета покатила по неровному булыжнику.

Дворня на широких ступеньках подъезда стояла, низко склонив головы. Веселовский с досады отвернулся. Не захотел смотреть: «Чуть ли не среди ночи из дома выбили. Обидно».

Кони свернули за угол. За оконцем махоньким слюдяным встала громада собора Святого Стефана — слава Вены. Сооружение старое, тёмное от времени, величественное. Невольно голову склонишь и перед богом и перед людьми, поднявшими сей прекрасный храм.

Собор миновали, и колёса громче застучали по мостовой, распугивая редких в ранний час прохожих.

Вена просыпалась поздно. К чему торопиться в богом спасаемой Германской империи? Пусть поляки торопятся, русские. А здесь всё устоялось, всё освящено обычаями ещё римскими.

Веселовский, запахнув поплотнее шубу, устроился удобнее, готовясь к дальней дороге. Воровства за собой он не знал и ехал к царю без боязни. Умом своим, наторевшим на дипломатических ристалищах, искал причины столь срочного вызова в делах межгосударственных. Хитрая лиса был дипломат царский в Вене. Знал много.

Гонец перекатил в его сторону глаза. Но Веселовскому было не до него. Из куньего тёмного воротника — широкого, богатого, такого, что иной бы из него шубу сшил, — лишь нос торчал.

Карету потряхивало.

Ведомо было Веселовскому, что задуманный Петром десант на берега Швеции из-за проволочек и попустительства союзников не удался. Знал он и о происках парижского двора, готового помочь Карлу XII и золотом и оружием в его борьбе с царём российским. Веселовский догадывался о помыслах Петра найти примирение с Карлом. Россия вышла на Балтику прочно, стала у берегов твёрдо, и самое время пришло мир учинить, закрепив монаршими подписями и печатями литыми завоёванное кровью русского мужика. Ни к чему было войной зорить, опустошать северные сии земли. И так попалили много, мужиков по лесам разогнали. Деревни стояли безлюдные, избы заколочены. Ветер на крышах ворошил сопревшую солому.

«Кто хлеб-то сеять будет? — в нос хмыкнул. — Кто новую столицу Питербурх провиантом обеспечит? Привезти можно, конечно, издалека — и хлеб, и мясо. Но сколько телег обломается, сколько мужиков погибнет в дороге? А земли — вот они. Под самой столицей новой. Мир нужен. Мужик обстроится и поля запашет».

— Грехи наши, — кряхтел Веселовский.

Как лодка на неспокойной воде, ныряла карета по рытвинам и водомоинам. Того и гляди вывалит на обочину. Мотало Веселовского. Хватался он обеими руками за попутчика своего, сидевшего столбом, ударялся шибко о стену кареты. И всё думал: «Так что же ждёт в Амстердаме, у царя?» Прикидывал и так и этак, но до причины истинной не додумался. Слишком неожиданной оказалась весть.

Резидент поглядывал в оконце хмуро.

* * *

По другой дороге и в иную сторону катила карета, из окна которой выглядывало не лицо, затуманенное мыслями невесёлыми, а женская хорошенькая головка с карими живыми глазками, с румянцем на щеках, с нежными локонами, выбивающимися из-под мягкого, дорогого платка. Любопытство было в тех глазках, и хотели охватить они и лес вдоль дороги, и поля, и дальние деревушки с уже нерусскими, высокими, черепицей крытыми кирхами. Даже сорока вертлявая, крутившаяся над дорогой, занимала весёлую путешественницу. Кричит птица, стрекочет, хочется ей ухватить оброненный кем-то кусок не то хлеба серого крестьянского, не то мяса, в грязи вывалянного. Вороны отгоняют её. Хлопочет сорока, залетает с разных сторон. И обманула-таки, украла кусок, бросилась в придорожные кусты.

Засмеялась красавица в карете, обернулась к спутнику, молча приткнувшемуся в тёмном углу.

За первой каретой поспешала вторая. Там трое удальцов тряпочку чистую