всё ладно — знали. Ленив, не в отца. Нелюбознателен. Лопухинский последыш. Те по монастырям любили ходить. Собирали сопливых юродивых на подворье. Но то только забавы ради, не больше. Блаженные, вериги, цепи... Нет, здесь иное...

Веселовский заёрзал. Догадки одна страшнее другой рождались в голове. Решил твёрдо: «За царевичем должны быть руки сильные. И головы должны быть, что обдумали его шаги. Иного не бывает. У икон блажить — то так, видимость одна».

Заметался в мыслях: «На одну сторону станешь, вторая укусит. А меж двор ходить, биту быть с обеих сторон». Раскорячишься.

Толстой молчал, насупясь. Веселовский прикинул: «Алексей в руках цесаря, если он в Вену поехал, карта козырная. Туз. А вот когда его на зелёное сукно бросят — неведомо. Большую, ох большую игру кто-то затеял. За такой игрой и корона может быть, и плаха».

Карета остановилась. Головой вперёд первым полез из кареты Пётр Андреевич. Как в собачий след, в лужу ступил. Дёрнулся. Шаркнул башмаком по камням. Лицо искривилось. Обернулся. Веселовский стоял рядом.

Когда вошли к Петру, тот, без парика, в рубашке из голландского полотна, гнулся у токарного станка. Точил малую вещицу. На вошедших взглянул через плечо.

Поклонились по этикету. Пётр бросил вещицу в ящик и, вытирая руки ветошкой, оборотился к вошедшим:

— Вас дожидаем.

Тут только выступили вперёд Шафиров и Остерман, стоявшие в стороне.

Пётр пошёл к столу.

Веселовский, давно не видевший царя, отметил: лицо у Петра тёмное, веки набрякшие. Но царь был спокоен. Всегда горячие глаза неподвижны и холодны. Зная о случившемся с наследником, дипломат из Вены подумал, о том-то и заговорит царь. Но Пётр сказал о другом.

— Дело со шведами надо кончать, — промолвил он ровно, — и в том ум, смётка ваша надобны.

Дипломаты слушали стоя.

— Прямо на короля Карла выйти невозможно. Строптив больно и горяч. — Усмехнулся: — А после неудач военных и зла в нём накопилось много. Говорить с нами он не будет. Самолюбив больно. Посредник нужен, через которого переговоры вести должно.

Царь оглядел лица стоящих перед ним. Шафиров слушал, как всегда, опустив глаза. Толстой стоял с непроницаемым лицом. Остерман, не уступавший в дипломатической изворотливости ни Шафирову, ни Толстому, теребил букли парика, будто то было сейчас главным. И только Веселовский сплоховал, глянул в глаза царя, думая не о сказанном Петром, а о случившемся с наследником. И царь прочёл его мысли. Уколол взглядом. Щека у Петра поехала в сторону, стянутая судорогой. Шея налилась кровью. Но сдержал царь судорогу, продолжил ровно:

— А посредником тем в переговорах должен быть, как разумею, двор французский, хотя он сейчас и потакает Карлу противу нас. Вашим умением повернуть надо сию страну в её мнении, с тем чтобы она нам не врагом, а помощницей была. Дело трудное, но исполнять его надо без промедления.

Пётр взял бумагу со стола, глянул в неё, сказал:

— Вот реестрик я составил для вас. Подумайте.

Протянул бумагу Толстому.

На том аудиенция кончилась. Пётр, отослав Толстого, Шафирова, Остермана, повелел остаться только Веселовскому.

Когда дверь за ушедшими притворилась, Пётр достал трубочку, не свою, прокуренную, с гнутым мундштуком, а новую, голландскую, фарфоровую, расписанную, как пасхальное яичко. Набил табаком, прикурил от уголька из камина. Пыхнул дымком и вдруг швырнул трубочку на стол. Горячий пепел и осколки фарфора брызнули в стороны. Сказал резко:

— Зачем вызвал — вижу, знаешь. Догадлив ты. Одно хочу сказать. Помни: не Петра и не его сына то дело, а государственное. И на ущерб России оно обращено.

Встал. Зашагал порывисто. Широкая рубашка трепетала за спиной. Повернулся к Веселовскому всем телом.

— Не как царский сын, а как тать ночной сменил он имя, но отыскать его в Вене надобно. И причину сего бегства вскрыть.

Веселовский сказал осторожно:

— Второе, я полагаю, государь, в Москве искать следует.

Царь вплотную подступил к Веселовскому и, глядя сверху, выдохнул:

— Умён... Умён... В Москве без тебя досмотрят. Но и по ту сторону границы государства Российского причина есть, и ты дознайся до неё.

Отошёл к камину. Раздражённо пнул носком башмака вываливающееся полено. Взлетели искры. Сказал:

— В помощники возьми капитана Румянцева. В деле он показал себя наилучшим образом.

Веселовский вышел.

Пётр постоял посреди комнаты, подёргал рукой ворот рубахи, словно душило его. Пальцы плоские, почти чёрные, со следами въевшегося металла и машинного масла.

Когда-то Пётр обедал у курфюрстины бранденбургской Софьи-Шарлотты и, заметив, как пристально смотрит курфюрстина на его руки, спрятал их под стол.

«Ваше величество, — сказала на его смущение Софья-Шарлотта, — вашими руками гордиться надо».

Но сейчас Петру было не до воспоминаний. Царь подошёл к столу, взял свою старую трубку. Сел к огню. Закрыл глаза. Понимал Пётр: в дом, который он рубил, не жалея сил, в ежедневных, ежечасных, ежесекундных трудах, напрягая каждую жилку до боли, до стона, до хруста вытягивая шею, как лошадь, вывозящая воз в гору; в тот дом, что складывался из азовов, полтав, гангутов, из крови погибших на ратных полях, захлебнувшихся при рытье питербурхских каналов, кто-то злой рукой нёс пылающую головешку, с тем чтобы спалить, развеять по ветру достигнутое великими страданиями.

* * *

Вице-канцлер Германской империи граф Шенборн получил нечто вроде маленького удара, когда в один из дней лакей ввёл к нему в кабинет незнакомого человека в тёмном дорожном платье.

Граф Шенборн был утончённым, изысканным придворным. В его кабинете царила сосредоточенная тишина, воздух был напоен тончайшим ароматом духов, и даже картины, украшавшие стены, были подобраны так, чтобы краски их не тревожили глаз. Дела государственные требовали внимания.

Когда ввели незнакомца, Шенборн работал над дневником. Дело то он полагал наиважнейшим и относился к нему с великой ответственностью. Для дневника была выбрана глянцевая, наилучшим способом отбелённая бумага. Обученный лакей затачивал ежедневно новое перо и следил за цветом чернил. Дневник должен был сохранить бесценные описания приёмов, балов, обедов, прогулок — пеших и конных — монаршей особы.

Граф обмакнул перо, с тем чтобы записать тонкое наблюдение, когда вошедший неожиданно сорвал с головы мокрую от дождя шляпу и швырнул её на стол.

С пера Шенборна упала капля чернил, и безобразная клякса легла на белоснежную страницу. Шенборн вскочил с кресла.

Дальнейшее было не менее ошеломляющим. Незнакомец объявил, что он наследник царя Великая, Малая и Белая России царевич Алексей и требует немедленного свидания с императором Карлом, его шурином. Тут-то и произошло у графа Шенборна маленькое кровоизлияние. Всё поплыло перед глазами.