Внутри лежало йельское кольцо. Женское. Я объяснил, что Йель был нашей общей мечтой, общим достижением. Сказал маме, что без нее никогда бы в Йель не попал, и уж точно не закончил бы учебу.

– По моему искреннему убеждению, – сказал я, – сегодня ты закончила Йель тоже. И у тебя должно быть доказательство. Блестящее.

Глаза ее наполнились слезами, она попыталась ответить, но слова застряли у нее в горле.

После ужина мы переместились в бар. Дядя Чарли стоял за стойкой и в мою честь всю ночь ставил Синатру.

– Это вроде твоего гимна, – сказал он, прибавляя звук, когда заиграл «Мой путь». Молоденький хиппи в замшевой куртке с бахромой на рукавах попросил дядю Чарли поставить, пожалуйста, что-нибудь еще, но тот лишь зыркнул на него и сделал еще громче.

Стив тепло приветствовал мою мать. Сделал комплимент ее кольцу и наградил рыцарственным вариантом своей чеширской улыбки. Спортсмен повернул к маме свой козырек и сказал дяде Чарли, что хочет ее угостить.

– Дороти, – сказал дядя Чарли, – Спортсмен тебя угощает.

Я начал шепотом рассказывать маме на ухо про то, как Спортсмен воевал во Вьетнаме. Мне хотелось ей внушить, что это большая честь, если Спортсмен тебя угощает, но Твоюжмать меня перебил.

– Твой сынка, – заявил он матери, – залихачивает спушки как никто в этом тесте, особенно если перебертить его умти-думти, уж поверь мне!

– О? – воскликнула мама, недоуменно глядя на меня. – Большое спасибо!

Пока мама беседовала с дядей Чарли и Твоюжмать, Спортсмен хлопнул меня по плечу. Спросил, какой предмет у меня был главным. История, ответил я. Он спросил почему. Я сказал, один из профессоров говорил нам, что история – это повесть о народах, ищущих, куда им идти, и мне понравилась эта мысль.

– И сколько в наши дни стоит образование в Йеле? – поинтересовался он.

– Около шестидесяти тысяч, – ответил я. – Но в моем случае они покрывались грантами и студенческой…

– А в каком году была подписана хартия вольностей?

– Вольностей? Я не знаю…

– Как я и думал. Шестьдесят штук, спущенных в унитаз.

Он закурил свою «Мерит Ультра» и сделал глоток «Будвайзера».

– Хартия вольностей, 1215 год. Краеугольный камень английского законодательства. Защита от тирании. И тебя в твоем чертовом Йеле этому не научили?

Он говорил так, словно сам факт, что я закончил университет, выводил его из себя. И не он один. Кольт тоже выглядел оскорбленным, как медведь Йоги, укравший корзинку для пикника, которая оказалась пустой. Неужели этих мужчин, как Синатру, Йель почему-то пугал? Я не мог смириться с мыслью, что диплом Йеля станет препятствием между мной и баром, поэтому взялся рассказывать о своей отвратительной успеваемости и перипетиях с Сидни, и постепенно настроение моих собеседников улучшилось.

Когда кухня закрылась, люди из ресторанного зала перетекли за стойку, выпить на дорожку, а следом за ними и официанты с официантками, освободившись, начали заказывать себе коктейли. Все поздравляли меня и мою мать и вспоминали свои собственные выпускные. Моя кузина Линда явилась с двумя подарками: первым была новость о том, что Макгроу на следующей неделе возвращается домой. Он заканчивал первый год в университете Небраски, где получил бейсбольную стипендию, и я умирал от нетерпения повидаться с ним. Вторым подарком оказалась серебряная ручка от Тиффани. Линда прослышала, что я втайне мечтаю стать писателем. Мама, однако, этого не знала, или не хотела знать, поэтому подарок Линды направил нашу с ней беседу в новое русло, которого мы избегали так много лет. Наконец-то – за стойкой бара в «Публиканах», набравшись скотча, – я признался матери, что не собираюсь становиться адвокатом. Юридическая школа не для меня. Любая школа не для меня. Мне очень жаль, сказал я. Очень, очень жаль.

Мама подняла вверх руку. Погоди, сказала она. Притормози немного. Она вовсе не настаивала на том, чтобы я стал адвокатом. Просто подталкивала меня в этом направлении, потому что хотела, чтобы я сделал что-то хорошее для мира, построил карьеру, а не просто тянул лямку на работе. Она будет счастлива, если я буду счастлив, и неважно, какой я выберу путь.

– А чем ты собираешься заняться, если не идешь в юридическую школу? – ласковым тоном поинтересовалась она.

Вопрос взвился у нас над головами подобно пороховому дыму. Я отвел глаза. Как сказать маме, что я просто хочу выбрать себе табурет за стойкой «Публиканов» и устроиться на нем поудобнее? Что хочу играть в обманный покер, смотреть бейсбол, делать ставки – и читать. Хочу сидеть в баре, пить коктейль и наслаждаться книгами, которыми постеснялся или не успел насладиться в Йеле. Хочу просто развалиться на стуле и смотреть на облака…

Мама ждала, спокойно держа в руке бокал зинфанделя. Чем, по-твоему, тебе понравится заниматься? Я уже подумывал сказать ей все прямо. Мама, я не вижу смысла ежедневно ходить на работу. Но боялся, что от этих слов она рухнет со своего барного табурета. Хотел процитировать Уитмена: я буду «слоняться бесцельно, праздный, и, наклоняясь, рассматривать былинку летней травы». Но маме было наплевать на Уитмена, а мою цитату она сочла бы за признак помраченного рассудка.

Естественно, я не знал, что сказать, потому что понятия не имел, чего хочу на самом деле. Моя привычка видеть только черное или белое мешала мне осознать собственную противоречивость. Да, я хотел расслабляться за барной стойкой, но также хотел преуспевать, зарабатывать кучу денег и наконец-то обеспечить маме достойную