Одна из приходивших и уходивших монахинь проговорила: «Скоро Господь смилостивится над бедной душой, отмучается страдалица…»

Приносил ли я цветы, особенно любимые мамины астры? Луковица об этом молчит.

Пока я, сидя рядом с мамой, заснул — не-знаю-на-сколько, — она умерла, сказал отец, который потом лишь причитал: «Ленхен, моя Ленхен…»

Она, из которой я с криком вышел на свет — в воскресенье, из-за чего мама называла меня счастливчиком; она, к кому я до четырнадцати лет садился на колени — маменькин сынок, с юных лет сознававший в себе этот комплекс; она, кому я сулил богатство, славу и путешествие на юг, будто в Землю обетованную; она, научившая меня взимать долги своей клиентуры малыми долями — «обходи квартиры по пятницам, пока у людей еще цела недельная получка»; она, моя убаюкиваемая, моя подспудно неспокойная совесть; она, кому я доставил столько забот и страхов, которые множились, подобно грызунам; она, кому я подарил на День матери электрический утюг — или хрустальную чашу? — на деньги, собранные с должников; она, не пожелавшая провожать меня на Главный вокзал, когда я, глупый юнец, пошел добровольцем в солдаты — «на смерть тебя посылают…»; она, не ответившая ни слова на мои расспросы в поезде от Кёльна до Гамбурга о том, что с ней произошло, когда пришедшие русские чинили насилие — «все плохое нужно забыть»; она, научившая меня играть в скат; она, увлажнявшая большой палец, чтобы пересчитывать купюры и продуктовые карточки, но игравшая на пианино всеми пальцами пьески, медленные, как капель; она, собиравшая для меня книги и ставившая их в шкаф корешок к корешку, хотя сама их читать не успевала; она, у которой от трех братьев осталось лишь то, что уместилось в небольшой чемодан, видела во мне их продолжение — «это тебе досталось от Артура и Пауля, а еще немножко от Альфонса»; она, готовившая мне сладкий гоголь-моголь; она, смеявшаяся, когда я надкусывал мыло; она, курившая сигареты «Ориент» и умевшая пускать дым колечками; она, верившая в меня, счастливчика, а потому открывавшая брошюру с годовым академическим отчетом всегда на одной и той же странице; она, отдававшая своему сыночку все и получавшая взамен немного; она, моя обитель радости и юдоль печали; она заглядывала мне через плечо раньше и продолжает заглядывать теперь, после смерти, говоря: «Вычеркни, это ужасно», — но я редко слушаюсь ее, а если и слушаюсь, то слишком поздно; она, родившая меня в муках и умершая в муках, освободила меня своей смертью от какой-то преграды, после чего я начал писать и писать; она, кого я хотел бы воскресить поцелуями на чистом листе бумаги, чтобы она отправилась в путешествие со мной, только со мной, и увидела прекрасное, одно лишь прекрасное и, наконец, сказала бы: «Довелось же мне увидеть красоту, такую красоту…». Она, моя мама, умерла 24 января 1954 года. Я же заплакал позже, гораздо позже.

На похоронах, которые прошли на кладбище Оберауссема, я стоял рядом с сестрой, а она рядом с отцом. Уйдя из монастыря, сестра сумела получить работу только на низшей должности в регистратуре кёльнской больницы. Она тяжело переживала, не знала, что делать. Кто-то должен был бы утешить ее, только кто, если Господь ее теперь уже не слышал?

Мать исчезла вместе с гробом, по которому прощально отстучали комья земли. Брат был погружен в себя, занят мыслями только о том, как бы обезопасить свое рискованное счастье, да и жил далеко. Как и сестра, отец остался безутешным, мне даже показалось, будто он стал меньше ростом, усох.

Отец выглядел так сиротливо, словно не мог вынести долгого одиночества; вскоре после смерти жены он сошелся с одной вдовой, которая получала пенсию за мужа — позднее отец также вышел на пенсию, — поэтому, чтобы не терять вдовью пенсию, они жили гражданским браком. Время шло, отец был по-своему доволен. Порой им удавалось кое-чем себя побаловать; например, они ездили на автобусные экскурсии для пенсионеров — вверх по течению Рейна до Бахараха на дегустацию вин или до бельгийского города Спа, чтобы рискнуть в тамошнем казино малой толикой сбережений и, глядишь, что-нибудь выиграть.

Спустя годы, когда я, по словам отца, «сделал себе имя», он говорил, что гордится сыном, в которого — он утверждал это не моргнув глазом — «всегда твердо верил». Я поддакивал: «Конечно, папа, кем бы я был без тебя». Теперь между нами царил мир, особенно когда у нас родились дети, и он навещал их со своей новой женой, которую отец звал Клерхен. Пока она, фрау Гутберлетт, листала иллюстрированный журнал на софе нашей гостиной на Нидштрассе, мы с отцом и с Анной, которая весьма старалась, играли в скат.

Но тогда, на кладбище Оберауссема, у нас не нашлось друг для друга слов. Возможно, безмолвными нас делала панорама, открывавшаяся за кладбищенскими могилами, — там дымились трубы теплоэлектростанции «Фортуна Норд», говорившие об одном: жизнь продолжается, жизнь продолжается…

Нашу траурную церемонию окружали надгробные камни из диабаза, силезского мрамора, известняка и бельгийского гранита, которые стояли между кустов самшита и выглядели так, будто все они изготовлены в мастерской Гёбеля; хотя старший подмастерье Корнефф действительно работал со мной по окрестным деревням, но мы никогда не доезжали на грузовичке фирмы до Оберауссема, чтобы выполнить здесь привычную работу, а именно установку с помощью дюбелей двух- или трехместных надгробий на цоколь.

Вокруг могилы теснились соседи отца и его товарищи по работе. Шел то ли дождь, то ли снег, а может, на земле просто лежали недотаявшие сугробы. Не знаю, кто пришел на похороны, а кто отсутствовал. Не помню, о чем я говорил со священником и единственным служкой. Я был опустошен или чувствовал внутреннюю пустоту. Попробовал заплакать, не получилось. Только это ни о чем не говорит.

А когда рыдающая сестра уже за кладбищенской оградой спросила: «Что со мной теперь будет? Что же мне делать?» — у брата не нашлось слов для ответа, поскольку я был занят собой, только собой.

Отец скончался летом семьдесят девятого года, ему было восемьдесят. Я приехал, когда гроб еще был открыт; отец выглядел хорошо, как всегда аккуратным, благорасположенным по отношению ко всему миру. Он покоится в Опладене, там же, где вдова Гутберлетт, которая умерла раньше. Всякий раз, когда мы с ним виделись, отец считал необходимым подбодрить меня: «Так держать, сынок!»

В его бумажнике хранились положительные рецензии на мои книги, ни одну из которых он не прочел. Мой сын, учившийся в Кёльне на курсах Западногерманской теле- и радиовещательной компании, чтобы приобрести специальность техника по обслуживанию студийной электроники — он тогда носил длинные локоны, подражая своему кумиру Фрэнку Заппе, — порой наведывался с друзьями к деду поиграть в карты: маленькая страстишка моего отца.

В середине шестидесятых, когда правые радикалы из Национал-демократической партии Германии выступили со своими «вечно вчерашними» лозунгами, я спросил у отца, за кого он голосовал на недавних выборах в бундестаг. Он ответил: «Конечно, за социал-демократов, как всегда», — после чего, немного помолчав, пошутил: «А то ведь ты мне помогать перестанешь». Настолько доверительными были к тому времени наши отношения.