А пока моя «Оливетти» выдавала одно стихотворение за другим. Я нашел собственную интонацию, или же это она, как бродячая собака, нашла меня. Стихи лежали в папке, откуда однажды Анна и моя сестра, приехавшая навестить нас, отобрали штук шесть и отослали на Южногерманское радио, поскольку его редакция, как об этом написали газеты, объявила поэтический конкурс. Обе уговорили меня рискнуть, то есть принять участие в конкурсе. Среди отобранных стихов были «Лилии, увиденные во сне», перенасыщенные, на мой взгляд, метафорикой.

Вскоре не стихотворение «Кредо» — лучший гимн курильщикам, не лирическая опись имущества «Открытый шкаф», даже не «Бобы и груши», а именно чахоточно-бледные цветы, взращенные моим вполне здоровым сном, удостоились третьей премии, сумма которой запомнилась мне с бухгалтерской точностью: триста пятьдесят марок. Кроме того, мне оплатили мой первый перелет до Штутгарта, чтобы лично получить премию, и обратно.

На премиальные деньги я купил себе в универмаге «Пик-унд-Клоппенбург» зимнее пальто. Остатка денег хватило на мохеровую юбку асфальтового цвета, которую я приобрел у «Хорна», в элегантнейшем магазине на Курфюрстендамм, сделав это с такой естественностью, будто знал, что отныне впредь мы никогда не будем испытывать нужды. Эту юбку, ее ощутимую мягкость и покрой я хорошо помню до сих пор: так украсила Анну выручка от моих стихов.

Так могла бы начаться сказка, которую написал не я и которая не входит в сборник братьев Гримм.

Подобную сказку вполне мог бы сочинить Ганс-Христиан Андерсен: жил-был шкаф, где на плечиках висели воспоминания…

Для меня шкаф до сих пор стоит открытым, перечисляя шепотом, строфа за строфой, что хранится внизу, а что наверху, какие вещи новехоньки, а какие поношены.

Наш купленный у старьевщика шкаф был узким, одностворчатым; теперь там висела мохеровая юбка Анны. Когда шкаф открывали, он рассказывал о белых нафталиновых шариках, которые спят в карманах; шарикам снится моль, а еще им снятся «астры и другие огнеопасные цветы», «осень, которая становится платьем…».

Сказка действительно получилась, хотя неясно, кто ее сочинил: жил-был скульптор, которому иногда приходили на ум стихи, в том числе стихотворение «Открытый шкаф». За другое стихотворение он однажды получил скромную премию и на эти деньги купил своей любимой юбку, а себе — пальто. С этих пор он считал себя поэтом.

И вот продолжение сказки: поэт, а по совместительству скульптор, ваявший кур, рыб и прочую живность, сунул в карман стихи и последовал приглашению, которое значилось в телеграмме, присланной ему весной пятьдесят пятого года в подвальную квартиру полуразрушенной виллы. В одичавшем саду цвела сирень. Вечерами с соседнего озерца ветерок пригонял к открытым окнам комаров.

Телеграмму подписал некий Ганс Вернер Рихтер. Он звал молодого поэта незамедлительно прибыть на другое озеро, которое было гораздо больше соседнего и называлось Ванзее; там на «Вилле Руппенхорн» собиралась «Группа 47». Краткий текст телеграммы заканчивался распоряжением: «Захватите стихи!»

Чтобы сделать сказку более правдоподобной, добавлю, что один из членов жюри штутгартского поэтического конкурса счел меня довольно одаренным, а потому посоветовал человеку по фамилии Рихтер позвать новоиспеченного лауреата на заседание «Группы 47», но тот некоторое время промедлил с приглашением.

Поцеловал поэт свою молодую жену, которая была танцовщицей, и отправился продолжать сказку, прихватив штук семь или девять стихотворений; он доехал автобусом до указанного места, отыскал солидную «Виллу Руппенхорн», где раньше проживал один нацистский бонза; дело шло к полудню, и члены литературного объединения, основанного в сорок седьмом году, как раз затеяли перерыв, чтобы выпить кофе; они вели друг с другом, или не слушая друг друга, умные разговоры; примерно так все могло бы выглядеть и в сказке Андерсена.

О существовании «Группы 47» и о том, что объединило этих людей, я, скульптор, считавший себя поэтом, что-то смутно знал из газет. Зато о самом сорок седьмом годе я имел весьма определенное представление по личному опыту: тогда в самую суровую из всех зим, которая никак не хотела кончаться, незастекленных рам было куда больше, чем оконных стекол в продаже; тогда я, будучи практикантом-каменотесом, начал обрабатывать долотом, бучардой и зубилом первый камень из силезского мрамора для детского надгробия, а между делом писал стихи, которые были лишь набором звонких слов и от которых не сохранилось ни строки.

В вестибюле виллы на Ванзее стояли накрытые столы, за которыми сидели дамы и господа. Они пили кофе, ели пирожные, одновременно ведя умные разговоры. Никого из собравшихся я не знал, поэтому сел, чтобы продолжить сказку, за свободный столик и, возможно, принялся размышлять о сорок седьмом годе, в начале которого дюссельдорфская Академия искусств была закрыта из-за отсутствия угля.

Официантка в передничке и чепчике, подойдя к столику, за которым сидел я, такой одинокий и задумчивый, спросила нового гостя, не принадлежит ли и он к числу поэтов. Вопрос поразил его в самое сердце.

Когда сказочный принц, не задумываясь, дал утвердительный ответ, официантка поверила ему на слово, сделала книксен и принесла чашку кофе с песочным пирожным, напоминавшим по вкусу те, что делала жена мастера-каменотеса Гёбеля. Она же держала козу Геновефу, которую весной сорок седьмого года мне приходилось таскать на веревке на выпас; вид у меня при этом был весьма дурацкий.

История с козой была похожа на сказку вроде той, что как раз начиналась, только теперь вид у меня был не дурацким, а вполне самоуверенным, словно у человека, которому терять нечего, зато выиграть он может все, чего только пожелает; это напоминало сказку Андерсена «Огниво», где отставной солдат ищет удачи.

То, что я видел и чувствовал, казалось чудесным и нереальным или же было какой-то особой реальностью. По крайней мере, некоторые из присутствующих были мне известны по именам. Я читал какие-то вещи Генриха Бёлля, хотя и не помнил, что именно. Мне нравились отдельные стихи Понтера Айха. Вольфганга Кеппена и Арно Шмидта я читал больше, но они не состояли в «Группе 47». Бёлль и Айх были на несколько довоенных и военных лет старше, чем скульптор, который считал себя поэтом.

Чтобы дать очередной толчок к продолжению сказки, к моему столику подошел невысокий полный человек, строго взглянул на меня из-под кустистых бровей. Он поинтересовался, что я тут делаю среди литераторов, пьющих кофе и ведущих разговоры, кто я таков и откуда пришел. Позднее он признался, что новичок вызвал у него подозрение своей внешностью. Я показался ему мрачным типом, провокатором, который замышлял нечто скверное, например, срыв встречи литераторов. Лишь когда я достал пригласительную телеграмму и, разгладив, протянул ему, с его лица исчезла строгость: «Ах, это вы. Ну да. Нам не хватает одного поэта для выступления после обеда».

Человек по фамилии Рихтер, исполнявший в этой сказке роль этакого короля Дроздоборода, милостиво пригласил меня в качестве «дублера»; трудно было предположить, что вскоре он сделается литературным наставником молодого поэта; мне он сказал: когда допью кофе и закончится перерыв, выступит такой-то, за ним сама Ингеборг Бахманн, а после нее — такой-то. «Следом — напомните, как вас зовут! — ваш черед».