Мы молчим.

– Если хотите, – продолжает нелюдь, – я отвезу в небесный город вас всех. Останетесь внизу – хуже будет.

– Что это значит? – спрашивает Потык.

– Это значит, – говорит нелюдь, ухмыляясь безжалостно, – что старый мир кончился. А в новом мире вам места нет. Погибнете в муках. Ежели желаете спастись – говорите здесь и сей час…

– Что такое «сей час»? – спрашиваю я.

Он смотрит раздражённо, презрительно.

– А, забыл, – говорит. – Вы же дикие. «Сей час» – это «теперь». Понял?

– Да, – говорю я, – понял.

– Слушай дальше. Я могу доставить в Вертоград любого, кто хочет. Но предупреждаю: везу – только в один конец. Либо охрана вас пропустит, либо сбросит…

– Умолкни! – кричит ведьма. – Зачем мужиков смущаешь? Кто их пустит в небесный город? Тебе самому туда хода нет!

Нелюдь опять скалит зубы.

– Неправда, – говорит он. – Есть ход. Что же я за разбойник, если не найду хода в собственный дом? Я все дырки знаю. Все слабые места. Как стражу обмануть, как себя не выдать. Если я возьму плату – значит, выполню обещанное.

– Нечем нам платить, – говорю я. – Сам знаешь. Ты три дня за нами подглядывал. А теперь издеваешься. Девку отвези, а про нас забудь. И мы про тебя забудем. Разойдёмся мирно, и всё будет шито-крыто.

Нелюдь кивает.

Он смотрит на ведьму, поднимает длинный указательный палец.

– Я отвезу девку – и я тебе ничего не должен. Уговор?

– Уговор, – отвечает старуха. – И чтоб я тебя больше здесь не видела.

– Да я и сам не вернусь, – сухо отвечает нелюдь. – Чего мне тут делать? Новорожденный змей вас всех погубит. Хотите жить – бегите. Чем дальше уйдёте, тем дольше проживёте.

– Без тебя знаю, – недовольно отвечает старуха, и ударяет посохом в землю, с такой силой, что все мы вздрагиваем. – Тогда нечего тянуть! Дело с бездельем не мешают. Прощайтеся.

И она перекладывает посох из левой руки в правую, и манит Марью: та подходит, и ведьма коротко обнимает её.

Потом кладёт заскорузлую ладонь на лоб девки.

– В добрый путь, – говорит. – Если не будешь дурой – всё получишь. Поняла?

– Поняла, – отвечает Марья. – Прощай и ты.

Потом мы обнимаем её все по очереди: сначала Тороп, потом я, потом малой Потык.

Тороп говорит ей:

– Никогда никому не ври, не обманывай. Всем и всегда говори прямо, чего хочешь. Поняла?

– Да, – кивает Марья.

– Но бывает так, – добавляет Тороп, – что не соврать нельзя. Потому что ложь – это часть правды. И если выходит, что нельзя не соврать, – просто молчи. Но никогда не прибегай ко лжи, потому что ложь приближает твою смерть. Поняла?

– Да, – говорит Марья. – Поняла. А ты передай от меня поклон твоей жене и твоим родителям. Ты хороший человек.

И она подходит ко мне.

Я молчу. Не считаю себя умником.

Мне всегда было проще иметь дело с пластинами из кости и бычьей кожи, с бронзовым шилом и железным ножом, чем с людьми.

И я не забыл, как она целовалась с мальчишкой Потыком.

То есть, сначала помнил, а потом забыл всё равно.

Я молча обнимаю её. Поражаюсь её худобе, её хрупким слабым рёбрам – они поистине птичьи.

Да, она похожа на мою Зорю. Она такая же.

Но я люблю эту, настоящую, нынешнюю.

По правилам суда я могу говорить, сколько пожелаю, рассказывая всё, что считаю нужным и важным.

По тем же правилам старшины и судьи должны слушать внимательно и задавать уточняющие вопросы, чтобы все собравшиеся вникали в сказанное во всех подробностях и мелочах.

И теперь ещё раз хочу повторить: не только малой Потык виновен в смерти змея.

Всё случилось из-за девки.

Она нравилась ему, и нравилась мне.

И лучшее, что мы тогда могли сделать ради неё, – это отсечь змееву башку.

Скажу больше: если бы Потык не отрубил гадине голову – её отрубил бы я.

И когда меня спросят, виновен ли я, – отвечу, что виновен, и когда уточнят – полностью ли виновен, – я скажу: полностью.

Последним прощается малой Потык. Он оглядывается на нелюдя и отводит Марью в сторону. Что-то говорит ей шёпотом: судя по выражению лица, просит или извиняется, трудно понять; Марья осторожно улыбается и кивает; чтоб не смущать их обоих, я отворачиваюсь.

Нелюдь тем временем с любопытством разглядывает змееву голову.

Потык несмело прижимает девку к себе и гладит по волосам, а потом, как бы испугавшись, отходит.

Марья идёт к оборотню, опустив глаза. Оборотень смотрит равнодушно.

– Эй! – зовёт Потык. – Как твоё имя?

– Ты не сможешь произнести, – отвечает нелюдь. – Но в переводе на ваш язык моё имя значит – соловей.

– Соловей, – повторяет Потык. – Хорошо. А я – Потык, сын Деяна. Запомни, Соловей: если ты её обманешь, я найду тебя и убью.

– И я, – добавляет Тороп.

– И я тоже, – говорю я.

Нелюдь перестаёт улыбаться, лицо становится сухим и острым; он кивает, посмотрев на каждого из нас в отдельности; всё в его поведении показывает, что он отнёсся к сказанному серьёзно.

– Ясно, – отвечает он. – Но зря вы так, ребята. У меня всё честно.

Он оглядывает Марью с ног до головы.

– Готова?

– Готова, – отвечает Марья.

Я вижу – она сильно дрожит.

– Наверху будет холодно, – говорит нелюдь. – У тебя есть какая-нибудь кацавейка тёплая?

– Нет, – говорит Марья. – Обойдусь без кацавейки. Давай, делай своё дело.

– Как скажешь, – мирно отвечает нелюдь.

Марья оборачивается к нам.

– Прощайте все.

Нелюдь обнимает её одной рукой, плотно прижимает к себе – и поднимается в воздух.

Я не вижу ни крыльев, ни других приспособлений, позволяющих ему летать.

Он взмывает на высоту верхушек деревьев.

Мы смотрим, как он удаляется, унося девку Марью в неизвестность.

Потык отбрасывает топор и снова плачет, размазывая слёзы по грязным щекам.

Я подхожу к нему и поднимаю топор. Это моё боевое оружие, бросать его на землю нехорошо, неправильно; оружие требует уважения. Я помещаю топор туда, где ему следует быть: в петлю сзади на собственной спине, и привычная его тяжесть немного меня успокаивает.

– Всё, – говорит старая Язва. – Улетела наша птаха. Но не бойтесь, разбойник не обманет. Довезёт до места.