День был ясный, воздух мягкий, снег чуть рыхлый, но еще вовсю ездили на санях. Нас было пять или шесть человек, все иностранцы, на маленькой станции Абезь мы встретили еще группку иностранцев, среди них женщины из Австрии, Франции, Финляндии. Почти все мужчины мне знакомы: господин Скорцени, карельский священник Иоганн Матси.

После долгого ожидания подошел пассажирский поезд из Воркуты, мы надеялись на обыкновенный вагон, но оказались в «столыпинском». Полдня нас продержали в Кирове и направили на юго-запад до Поволжья. В Горьком, бывшем Нижнем Новгороде, нас держали неделю, разместив в разных камерах. 3 или 4 апреля нашу группу собрали снова, посадили в «черный ворон» и повезли по раскисшим улицам. В машине нас качало и швыряло из стороны в сторону; по прибытии на вокзал нас погрузили в вагон вместе с уголовниками.

В то время советские тюрьмы были снова заполнены этими молодчиками, в лагере они оказались в первый или в тысячный раз. Мы, политзеки и иностранцы, ехали в отдельном купе, семь или восемь человек, заняв все купе, устроились удобно; справа отсек для женщин, тоже иностранок. Из купе слева, очень шумных, доносились протесты по поводу тесноты; охрана отвечала, что запрещено смешивать уголовных с политическими. Несмотря на это, вскоре открылась решетчатая дверь нашего отсека, и вошел подросток лет тринадцати-четырнадцати.

Наша группа оживилась, мальчиком заинтересовались. «Как тебя зовут? Сколько тебе лет? Ты откуда? За что осудили и на сколько? Куда тебя отправляют? Почему ты не остался с товарищами?» Мальчик был из пригорода Горького, осужден на два года за кражу, направлен в лагерь для несовершеннолетних, исправительную колонию. «Ребята там беспокойные, — заключил он, — и вообще хулиганы. Хочу быть от них подальше». — «Правильно! И Бог тебе в помощь».

Заметив маленькую ладанку на шее у паренька, я спросил его, верит ли он в Бога. Вместо ответа он вынул из кармана тетрадку и сунул мне: несколько кратких молитв, искаженных фраз из Евангелия, много полезных наставлений о соблюдении праздников, постов, о христианском милосердии. И куча ложных откровений, предрассудков, суеверий, примет, словом, то же письмо счастья, которое нужно переписать многажды, чтобы не случилось беды…

Я возвратил ему тетрадь и отметил, что хорошо, а что плохо, и спросил его, сколько церквей открыто в Горьком.

— Две-три, — ответил он.

— Две-три? На огромный город? Так мало? А священники есть?

— Есть, но мало.

— А люди ходят в церковь?

— Ходят.

— Много?

— Нет.

— Но священникам доверяют?

Мальчик покачал головой: «Не очень». — «Почему?» Мальчик скривил рот и сказал: «Они ходят в кожаных сапогах». Я высказал несколько мыслей, которые уже высказывал раньше: «Бедная паства находится в трагическом положении. Во время войны открыли несколько храмов, но настоятели подчиняются высшим иерархам, а те изменили духу Церкви. Если кто-то из настоятелей верен Христу и истине, на него доносят властям».

Раньше патриарх Алексий ходил за приказаниями к Сталину, а сейчас ходит к Хрущеву и Булганину, мечтающим уничтожить на земле самую мысль о Боге.

Еще до встречи с молодым воришкой из Горького отец Матси рассказал мне много историй, выставляющих в дурном свете иерархию Алексия. «Да, — сказал отец Матси, — я не желаю больше быть среди тех, кого ведут эти пастыри. Однажды я попробовал и обжегся: митрополит Ленинградский Григорий, которому я подчинялся, обещал направить меня в монастырь в Эстонии, а сдал НКВД как американского шпиона. С меня хватит, если я снова окажусь в Финляндии, не буду иметь дела с Московской Патриархией».

— У нее есть отношения с Финляндией? — спросил я.

— Да. В Финляндии православная община маленькая, она признала верховенство Алексия.

— Какой стыд! Не было никого получше?

— Больше я с ними не связываюсь. Буду страдать, а к ним не присоединюсь. Если смогу, сбегу за границу.

— И отлично. Приезжайте в Рим[143].

Подытоживая, должен сказать, что убеждения, вынесенные мной из одесского опыта, со временем укрепились. В их пользу поступали все новые доказательства как изнутри — поведение Алексия, его приближенных и советской власти, — так и извне, а именно свидетельства, собранные мной за десять лет заключения.

I. Поведение Алексия и его людей

В соглашении между советским правительством и возродившейся Московской Патриархией, заключенном во время войны, патриархия отказалась от священного права преподавать религию молодежи до восемнадцати лет, а безбожным властям обещала лояльность. Если бы только обещала! Она как могла льстила им, в этом она превзошла марксистских льстецов. Для этих Сталин был учителем, отцом, полководцем, гением, солнцем, но все равно человеком, а для иерархии Алексия — божьим избранником и «воплощением всего лучшего и светлого, что составляет священное духовное наследство русского народа»[144].

Эту канонизацию, совершенную митрополитом Киевским Николаем, ныне митрополитом Крутицким, человеком патриарха Алексия, повторяет в бесчисленных посланиях Сталину сам патриарх и вся его «Церковь». Например, в послании православного епископата Сталину по случаю его семидесятилетия говорится среди прочего: «Нам особенно дорого то, что в деяниях Ваших, направленных к осуществлению общего блага и справедливости, весь мир видит торжество нравственных начал в противовес злобе, жестокости и угнетению, господствующим в отживающей системе общественных отношений… Ощущая на каждом шагу Ваши благородные усилия, направленные к тому, чтобы сделать жизнь людей мирной и счастливой, мы видим в Вашем лице не только великого государственного человека и Вождя, направляющего жизнь народов в новое русло истории, но и отечески заботливого попечителя всех сторон нашего человеческого существования со всеми его разнообразными нуждами»[145].

В кратком панегирике юбиляру патриарх Алексий в своем соборе ликовал, что «со всех концов мира несутся к нему выражения любви, приветствия, благожелания, признание его великих заслуг пред Родиной, пред всем тем нравственно-высоким, что составляет идеал стремлений человечества… Мы, церковные люди, должны благодарить его особенно за его участливое отношение к нашим церковным нуждам; всякий церковный вопрос, соприкасающийся с гражданскими сферами, он разрешает в благоприятном для Церкви смысле. Святая Церковь наша имеет в нем верного защитника»[146].