На стене склепа располагался раскрашенный родовой герб, а над ним на гвозде висел древний шлем с сильно помятым забралом. Падающие под углом солнечные лучи освещали лицо ближайшего рыцаря и длинные тонкие пальцы его дамы.

— Не хотите ли переночевать у нас? — предложил священник. — Мы бы вволю наговорились. К тому же сегодня мы отмечаем праздник урожая, может, вам было бы интересно…

Я выразил готовность остаться, чем явно порадовал старика. Священник предоставил мне одну из комнат в своем старом доме — маленькую, но чисто убранную. На беленой стене висела раскрашенная фотография герцога Веллингтона, датированная 1812 годом; очевидно, ее повесили в порыве британского патриотизма накануне последней мировой войны. Выглянув в окошко, я увидел пресловутого зайца, скачущего по лужайке. Вдалеке в лучах послеполуденного солнца золотилось поле, по краю которого лениво перебегали жирные, откормленные кролики. Перед моим окном росли кусты красных роз, которые были наполнены сладостным жужжанием пчел.

Стояли теплые сумерки, и обедать мы устроились при открытых окнах. Священник уселся в одном конце длинного дубового стола, за которым можно было бы разместить целое семейство; мне отвели место напротив. Прежде чем подавать еду, пожилая экономка зажгла две свечи на столе, и это сразу создало особую атмосферу в комнате. Мы наблюдали, как густеет за окном вечерняя мгла. Небо наливалось тем золотым свечением, которое обычно предшествует полнолунию, — здесь его называли урожайной луной. С улицы залетел крупный мотылек и принялся атаковать подсвечник. Стояла такая тишина, что отчетливо был слышен лай собаки за мили отсюда. Казалось, что вся красота и прелесть мира собрана в Длани Господней.

— И слышен голос Господа нашего, прохаживающегося в саду по вечерней прохладе.

Голос священника звучал тихо и ласково — под стать горящей свече, и мы оба, как по команде, бросили взгляд в вечерние сумерки.

— Принимать у себя гостей столь редкое для меня удовольствие, — проговорил старик, поднимаясь с места, — что мне хочется устроить праздник.

Медленно, с привычным благоговением он внес в комнату корзинку, в которой покоилась винная бутылка — очень древняя с виду.

— Этот портвейн старше меня самого. Отцовское наследство, — пояснил священник. — У меня осталось всего несколько дюжин таких бутылок. Я храню их для особых случаев — когда требуется разогнать тоску одиноких вечеров.

Небрежным жестом он убрал со стола стаканы и вместо них водрузил два элегантных винных бокала георгианской поры.

— Не будем оскорблять хорошее вино недостойной посудой, — улыбнулся он.

Мы подержали бокалы возле свечи, осторожно чокнулись и неспешно выпили. В этот миг я подумал: это самая прекрасная картина из всего, что мне доводилось видеть, — темные дубовые панели, на фоне которых вырисовывается доброе, умудренное жизнью лицо старика; его седые волосы, подобно нимбу, светятся в сиянии двух свечей; старческая, морщинистая рука осторожно подносит к губам изящный бокал с темно-красным вином…

Священник рассказывал мне о своих односельчанах, об их полях, о хозяине поместья — бедном, как церковная мышь, но привязанном к своей земле. Наверняка он был бы счастлив познакомиться со мной, но, к сожалению, сейчас в отъезде — залечивает наследственное заболевание на курорте. Он — человек старой закалки, обожает свою землю и не хочет даже слышать о ее продаже. О каком праве первородства он мог бы говорить, если бы продал свои наследственные земли? Ведь это все равно, что продать родную мать… не правда ли, сэр?

— Думаю, когда он умрет, — вздохнул священник, — землю все равно придется продать, чтобы оплатить похоронные издержки, и тогда…

Он не закончил фразы.

— Наверное, — продолжал старик, — я прожил слишком долго в старой Англии, чтобы принимать перемены. Здесь ничего не меняется. Для нас самое большое потрясение случилось в 1066 году, когда первый Джоселин захватил местную землю. Но мы очень скоро смирились с этим. Мы даже последовали за ним в крестовый поход… или даже в два. И присоединились к его потомкам под стенами Арфлера. Время от времени мы посылали одного из сыновей в большой город, чтобы представлять нас в большой жизни — между прочим, хотел бы я знать, действительно ли эта жизнь больше, чем наша? На протяжении веков мы держались за одни и те же предрассудки — мы все еще ненавидим соседей из Спенниторпа — и при этом продолжали расти, как мои кусты черной смородины. Понимаете, мы жили очень замкнуто — столетиями были заперты в своих полях и своих предрассудках. Мы придумывали собственные песни и танцы до тех пор, пока внешний мир не ворвался в нашу жизнь со своим граммофоном и с криминальной хроникой в воскресных газетах. И даже это не слишком нас изменило: мы воспринимали газеты, как сказки о каком-то другом, внешнем мире. Ведь наши поля ничуть не изменились за прошедшие столетия: они все такие же, а мы по-прежнему остаемся слугами своих полей. И, хотите верьте, хотите нет, мы счастливы — потому что попросту не знаем, что такое неудовлетворенность. И, как я вам уже сказал, мы верим любому слову, которое исходит из уст Бога.

Мы вышли в сад и увидели, что луна уже взошла.

7

Над лесом и полями царила воскресная тишина. Ее нарушало лишь пение птиц и назойливое жужжание насекомых. Затем начали звонить церковные колокола.

Маленькая церквушка была заполнена снопами пшеницы. Корзины с яблоками — вымытыми и словно отполированными, к тому же подобранными по цвету и размеру — стояли вдоль алтарной загородки. На пустых скамьях был расставлен золотистый овес. В церкви витал запах спелого зерна и фруктов. Кто-то — может, специально, а может, и по случаю — вложил букет полевых цветов в каменные руки сэра Жерве. Он лежал там в рыцарских доспехах, с мечом под боком и с этим наивным подношением родной земли, призванном согреть его душу в том норманнском раю, где она пребывала.

С самого утра в церковь шли прихожане — женщины в черных платьях, мужчины в неудобных воротничках, — пока здание не заполнилось людьми с покрасневшими, загрубевшими от работы в поле руками. Дети жадно поглядывали в сторону выставленных яблок и перешептывались между собой.

Старый священник поднялся на кафедру и начал читать проповедь. Он говорил своей пастве об урожае и о Господе, даровавшем этот урожай. И смотрел на людей — переводил взгляд с одного на другого, — пока говорил. Его мудрые глаза видели все грехи этих людей, как и грехи их отцов. Видели и прощали. Может, именно это знание и даровало ему любовь к своим прихожанам. Слушая его проповедь, я заметил легкую перемену: когда он говорил с односельчанами, в его речи появлялся легкий деревенский акцент. Это помогло мне понять, насколько хорошо он знает свой народ. Тем временем маленький орган заиграл религиозный гимн урожаю:

В день жатвы, в день благодаренья

Мы все предстали пред Тобой!

Прими сердец и уст хваленье,

Творец наш и Отец благой!

За то, что нас создал премудро,

Нам мир прекрасный подарил,